Шурочка - смуглая невысокая девушка с тёмно-серыми глазами, которые озорно глядят из-под пушистых ресниц. Смоляные волосы туго заплетены в две косы. Послевоенные годы, не до украшений, но у Шурочки ленты в косах - атласные. Это отчим, большой неуклюжий мужик, фронтовик, баловал свою смугляночку. 

Он появился у них дома - бравый, в гимнастёрке, вся грудь в боевых наградах, за плечами солдатский вещмешок. Огромного роста, в их избёнке он головой доставал до матицы. Солдатские кирзовые сапоги пахли дёгтем, а в вещмешке, вместе с пряниками да кусками сахара лежала красная в горох косоворотка. 

Увидев его первый раз, Шура оробела и быстро, серой мышкой юркнула на печь к старой бабке. Он потоптался у стола, выкладывая гостинцы, о чём-то пошептался с мамой и легонько, чтобы не спугнуть девчушку, отодвинул занавеску и заглянул на печь: 

– Ну что, Шурочка, будешь звать меня папкой? 

В первую минуту девочка оробела, но, взглянув в его глаза, синие, добрые, в которых, как туман над утренней речкой, таилось ожидание, Шура поняла – свой! Куда-то девалась робость, и с детской непосредственностью она выпалила: 

– Отдашь рубаху на платье – буду! 

Огромный, торопливый шаг к столу, и вот уже кумачовая в белый горох рубаха в руках у Шурочки. 

– На, дочка! Мамка тебе платье завтра сошьёт, и будешь ты у меня самая красивая на селе! 

С тех пор так и повелось. За свою долгую жизнь он ни разу не нарушил своего слова. У Шурочки если платье, то с оборочками, если ленты, то атласные. А она за эту доброту любила его до глубины души. Защищала от сварливой бабки и от мамкиных упрёков. Даже повзрослев, когда понимала, что в чём-то виноват, всё равно была на его стороне. За это папка ласково гладил Шуру по голове и тихонько говорил: 

- Спасибо, дочка, одному мне из окружения не выбраться бы. 

Детство, даже голодное, послевоенное, всё равно радостное, а уж когда девчонка подросла, да, как говорят на селе, в пору вошла, тут счастье через край. Сельские мальчишки поглядывали на Шурочку с нескрываемым восхищением. Весёлая, общительная, она находила общий язык со всеми. Папка был председателем колхоза, но девчонка не возносилась, друзей и подруг у неё было много. 

Большой компанией ребята и девчата собирались вечером у старого омута. Играли, пели песни. Голос Шуры выделялся своей чистотой. Лучше девушки пела только её наипервейшая подруга Валя. Накупавшись в тёплой, как парное молоко, воде, обсушив по кустам черёмухи свои платьишки, девчата собирались у костра, который парни разжигали на глинистом берегу сразу как только садилось солнце. Сидя на тёплой глине, не утратившей ещё ласки полуденного зноя, подставляя огню свои ладошки, девчата тихонько заводили песню. Валя всегда запевала военные песни. У неё это получалось «до мурашек по коже». Если Валя пела «Синий платочек» - её голос звенел!.. А вот если про любовь, то по кругу шёл говорок: "Шура, давай нашу!.. Шурочка, про милёнка..." Шура поправляла на плечах косынку, откидывала назад непослушную прядь и, глубоко вдохнув, начинала... Песня плыла, звала куда-то... 

Напевшись всласть, устав от музыки, кто-нибудь говорил: "Ещё раз окунёмся, и по домам". Вся компания прыгала в ночные воды омута. Вспугнутые мириадами брызг звёзды кидались врассыпную. Накупавшись, затушив кострище, все расходились в разные стороны. Кто помладше – шли кучкой, старшие разбредались парочками. Одни до первой скамейки у дома бабки Нюры. А кто-то дальше, через село, к поскотине. 

Уже третью неделю за Шурой лёгкой кошачьей поступью, сбоку, чуть приотстав, ходил Керим - калмычонок, парнишка пятнадцати лет. Их с семьёй привезли в село во время войны. Всё было тут чужое для них - и снега по пояс, и зима длиною в полгода. Лишь лето было чуть сродни тому, что помнил о родине Керим. 

Он сразу заприметил Шуру, она своей смуглостью походила на его сестёр. Керим был влюблён в неё, но по-мальчишески стеснялся этого чувства. Услыхав её заливистый смех, вздрагивал кожей, как степной скакун, ком подкатывал к горлу, и вырывался то ли стон, то ли вздох. 

Шура замечала его взгляды. Её смешила нерешительность Керима. На вечёрках, глядя на него, они с Валей начинали шептаться и тихонько смеяться. Керим смущался ещё больше, казалось, огонь, вспыхнувший внутри, сжигал его. Он не понимал, что девчонки просто кокетничают. 

И вот уже третью неделю Шурочка «разрешала» ему себя провожать. Она шла впереди, запуская босые ноги в тёплый пушистый чернозём деревенской дороги, что-то мурлыча себе под нос. 

– А я могу говорить слова наоборот, - вдруг ни с того ни с сего произнёс Керим. 

– Это как? - спросила Шура, даже не обернувшись. 

– Читаю их с конца. 

– Шиворот-навыворот?! 

– Пусть так, но это интересно. Не каждый это может. 

Она остановилась и, помедлив, сказала: 

– Ну, скажи что-нибудь. 

– Олес! - брякнул Керим первое, что пришло на ум. – Село! 

Девушка весело рассмеялась: 

- А ещё?

Керим помолчал, а потом тихо произнёс: 

– Юлбюл, – и добавил, – ябет. 

Шурочка не сразу смогла "развернуть" эти странные слова, но по голосу Керима, который вдруг стал сиплым, поняла что-то. Хорошо – было темно, а то Керим увидел бы, как по её щекам брызнул румянец. Его было так много, что уши и шея девушки тоже стали пунцовыми. 

– Дурак! - крикнула Шура и побежала домой. А Керим, постояв немного, пошёл в другую сторону, бурча себе под нос: 

"Каруд и есть"... 

Они не встречались несколько дней. Керим не приходил к старому омуту. 

Во вторник Шурочка бежала к Вале - поболтать о своём, о девичьем. Навстречу ей во весь опор летел конь. Девушка не сразу рассмотрела всадника. Керим резко осадил коня, развернул его и поехал рядом. 

– Шура, я не хотел тебя обидеть... - полушёпотом-полувздохом произнёс парнишка. 

– А я больше обиделась, что домой одна хожу, страсть как боязно. - Шурочка подняла на него свои огромные серые глаза... Ах, что творилось с Керимом! Он хотел утонуть в этих серых озёрах, ему хотелось кричать, петь, плакать и радоваться. 

– Э-эх! - крикнул гортанно Керим, и, ударив в бока скакуна голыми пятками, помчал через всё село. 

"Шальной", - подумала Шурочка. И, улыбаясь сама себе, пошла домой, совершенно забыв про Валю. 

А вечером, уходя всё дальше от костра, они шли в поля. Дорога уводила их туда, где их никто не видел. Керим рассказывал Шурочке о степных просторах Калмыкии, о том, какие там прекрасные скакуны, какие красивые, весёлые, а главное, сытные праздники... 

– Поговори шиворот-навыворот... 

Керим умолк, как будто чего-то ждал. Ночь была тихая. Птицы уже умолкли. Тишь предрассветная... И вдруг лёгкий, едва уловимый ветерок качнул травы, прошёлся по ржаным колосьям. Керим наклонился к уху девушки и выдохнул под музыку ветра: 

- Аруш, яом Аруш... 

Всю дорогу назад они молчали. Минутку постояли, чуть не доходя до её дома. Шура всегда останавливалась чуть поодаль...     Папка не спал. Он всегда ждал свою смуглянку с вечёрок. И когда она с укором отчитывала его, что, мол, уже не маленькая, папка, лукавя, оправдывался: 

– Раны что-то болят, дочка, вот и не спится. А тебя я не караулю, я тебе верю. 

– Вырасту, стану доктором, я тебя, папка, вылечу. 

Никогда Шурочка не могла обмануть его веры. 

Прощаясь в тот вечер, девушка нашла руку Керима и, сжав её, шепнула: 

– Всегда меня так зови... 

К обеду следующего дня мамка принесла из магазина новость: 

– Ночью всех калмыков увезли. Домой отправили утренним эшелоном. 

В груди Шурочки всё оборвалось. Она метнулась в сени, на улицу. Не помнила, как бежала к омуту. "Знал! Как же так, знал и молчал!"

Это билось в её мозгу. Слёзы бежали по щекам, она их не вытирала, а стряхивала, мотая головой. Добежав до омута, Шура остановилась как вкопанная. На жёлтой, утоптанной босыми ногами глине угольками было выложено: "Яом Аруш"... 

Прошли годы. Шурочка выросла. Как обещала папке, стала врачом. Вот только вылечить его фронтовые раны не смогла. К счастью, отцовская боль сама уходила, когда его смугляночка появлялась в родительском доме. 

Шура не знала, как сложилась жизнь Керима. 

У самой Александры была семья. Теперь её звали так, или по имени-отчеству. Жила не хуже других, хотя, как и у всех, бывало в семье по-всякому. И когда было совсем худо, Шура уходила в луга. Садилась в траву, чтоб никто её не видел. И слушала... Слушала и ждала, вдруг ветер "оттуда" принесёт лёгкое и тёплое «Яом Аруш»...