Чулым был одним из мест ссылки калмыков. Называли их спецпереселенцами. От рождения до 14 лет, пока калмыки не вернулись в свои приволжские степи, мы жили на разных берегах маленькой речки Чулым, на расстоянии нескольких сотен метров друг от друга. На одном берегу жили мы – потомки вольных переселенцев из Белоруссии, которые выбрали эти места и приехали в 1908 году по программе столыпинской реформы. Другой берег с 1944 по 1957 годы был местом ссылки немцев и калмыков. Наш Новосибирский переулок, на котором было 5 домов, упирался в мост, соединяющий два мира. По этому переулку калмыки ходили в наш мир, поэтому я многих знала в лица, разглядывая их из окна. А мы в своих детских скитаниях много времени проводили на «их» территории – ходили на Солёное озеро за травой, навещали могилы родственников на кладбище, пасли уток на болотах, любопытствовали, чем занимаются на «кирпичном сарае» (это место изготовления кирпичей в промышленном масштабе), собирали там клубнику и щавель, ловили бабочек и стрекоз, собирали конский навоз для добавления его в глину при строительстве подсобных помещений в домашнем хозяйстве и пр.

               Даже своим детским умом мы понимали, какое несчастье постигло этот народ. Я начала разуметь эту проблему и помню свои впечатления года, эдак, с 1948, когда мне исполнилось 5 лет. Не скрою, мы боялись агрессивных действий со стороны калмыцких детей, боялись проявления их негативизма к русским. К чести калмыков, я никогда среди русских не слышала даже намёка на причастность калмыков, например, к воровству или разбою. И никаких драк между калмыцкими и русскими детьми я лично не припомню. А досталось калмыкам, мягко сказать, тяжело и туго.

                Я не считаю себя специалистом «по Калмыкии и по калмыкам» - многого не знаю и располагаю малым объёмом информации. Я просто хочу заложить в память тем, кто будет читать эти записки, следующее: «Так было. Это я видела. И на это страшно было смотреть даже со стороны». Расскажу только то, что знаю.

                 Мама говорила, что прибывших ссыльных калмыков «сбросили с поезда» сразу за железнодорожным мостом ранней весной. То есть ехали они до Чулыма месяца 4 с 28 декабря 1943 года. Местное население перебивалось уже впроголодь – запасы, припасённые на зиму, закончились, в цене были даже брюква и свёкла. А приехавшие калмыки не имели никаких запасов. Их выселили с родных мест, приказав собраться в течение 24 часов, разрешили взять ограниченное по весу количество вещей. А везли по железной дороге месяцы.

                  Я на всю жизнь запомнила рассказ калмычки «тёти Вали». Говорили, что она была значимым человеком то ли в Министерстве образования Калмыкии, то ли в Министерстве просвещения. У неё был повреждён один глаз. Слушая её рассказы, я почему-то представляла, как яростно сопротивлялась она выселению, вот, глаз ей и «подбили». Сама тётя Валя не рассказывала, откуда у неё такая травма. Жили они с 18-летней дочерью Дусей (или Клавой, точно не помню). Больше всего мать сокрушалась по поводу несчастной судьбы дочери. Местному населению помогать ссыльным было нельзя – в глазах власти это означало поддержку «врагов народа». Но платить им деньги за какую-то выполненную работу не возбранялось. Тётя Валя копала у нас весной огород, а в минуту отдыха «отводила душу», рассказывая внимательной слушательнице в моём лице страшную правду. «Запомни», - говорила она, - «цена любой вещи исчисляется в конечном итоге ценой куска хлеба. Отправляясь в ссылку, нужно было взять с собой самые необходимые вещи – вёдра, тазы, одеяла, одежду и т. п. А мы взяли самые дорогие вещи. Везли нас очень долго. В тупиках и на запасных путях на станциях, куда нас загоняли «на отстой», голодные дети просили есть, да и самим хотелось есть. Если у тебя было золотое кольцо, ты не мог разделить его на части. Ты отдавал кольцо целиком за булку хлеба. А две булки за кольцо никто давать не хотел, знали, что отдадим и за одну. Вот, мы и приехали с пустыми руками, голодные, даже без необходимой утвари для хозяйственных нужд». Я запомнила этот урок навсегда.

               Строительного материала для постройки жилья в наших местах просто так не найдёшь, все леса уже были сожжены в топках паровозов и в печках местных жителей. На себе издалека не притащишь. Калмыки начали строить для себя «саманки». Они убирали на берегу речки верхний слой почвы и добывали глину. Залежи разрабатывались рядом на «кирпичном сарае», опыт можно было перенять. Весь берег был изрыт ямами, весной и осенью они наполнялись водой – дождевой или снеговой. На дорогах собирали и добавляли в глину навоз, в полях брали солому, месили голыми ногами саман, делали кирпичи, сушили, лепили стены. Строили полуземлянки. Как-то ухитрялись «натягивать» потолок-крышу. Местные называли такие постройки хавирами. Это не обидное слово, на каком-то наречии это слово обозначает жильё. Однажды летом я была «в гостях» в такой хавире. Кажется, это и была «собственность» тёти Вали. Из саманных кирпичей лежанка, из саманных кирпичей так называемый стол. Крохотное отверстие в стене затянуто соединёнными друг с другом пузырями из внутренностей рыб. Двери нет (дерево ведь нужно). Вход через лабиринт поворотов между саманными стенами, чтобы ветер и снег не дул прямо в жилище. В последнем проёме тряпка неизвестного качества, цвета и происхождения. В крохотном помещении кроме стола и лежанки на саманном возвышении-стуле старое цинковое ведро и старая кружка. Это всё. Топили кизяком (высушенный навоз), но печки я не помню, возможно, в этом «доме» печки не было, а была только дырка в потолке для вытяжки дыма. Кизяк не даёт яркого пламени, тлеет, много дыма. Я не знаю, как они могли выжить в таких условиях. Мне кажется не могли даже взрослые, не то что дети. Морозы ведь в Сибири бывают лютые. Я не могу утверждать, что в таких постройках калмыки зимовали. Возможно, зимой они где-то «гуртовались» в одном тёплом помещении, а летом только жили в таких хавирах, но это сооружение было построено, значит, оно было им необходимо. Настоящие дома появились у калмыков только через несколько лет после приезда.

                    Если со стороны Новосибирского переулка перейти через мост, то калмыцкие хавиры располагались прямо перед тобой, а также правее. А левее моста была большая поляна. Она приблизительно на метр была выше всей окружающей местности. Дальше к железной дороге тянулись болотца, заросшие камышом, в них мы пасли домашних уток с утятами. А на поляне я ещё захватила летними вечерами хороводы, которые водили дети постарше и молодёжь, костры, днём играли в мячики, в волейбол, ловили бабочек, собирали в конце лета полынь на веники обметать пимы зимой от снега. Как только приходило тепло, дети мчались на эту поляну насладиться мягкой травкой, походить босиком по травяному ковру, потому что грязь надоедала неимоверно. Каждый год, в первый раз появляясь на этой поляне, я замечала маленькие бугорки, сгруппированные в одном месте, где-нибудь, на краю поляны. Я привыкла с детства ни к кому не обращаться с вопросами, потому что всем было некогда, а самой додумываться до ответа. Помню, я допускала, что это кроты после зимней спячки высовывали носы, чтобы подышать. Но как-то все такие рассуждения меня саму не устраивали. В конце концов, я догадалась, что это были калмыцкие могилы. Умерших зимой родственников калмыки хоронили тут же, рядом. Холмики быстро зарастали травой и сравнивались с окружающей землёй. Этих холмиков каждую весну бывало много, несколько десятков.

                    Помню страшно холодную зиму 1948 года. 3 января у мамы родился пятый ребёнок – сынок Толик. Мне было 4,5 года. Трещали январские рождественские морозы. В нашем старом доме мы ютились в кухне, где папа поставил железную «буржуйку». Она была раскалена докрасна, но в комнате всё равно было холодно. Из кухни в другие две комнаты мы даже носа не высовывали – печки топились беспрерывно, чтобы не замерзла картошка в подполе, но в комнатах было холодно, «хоть волков гоняй». Нужно было искупать Толика очередной раз. Его купали в корыте, в пелёнке. Мама подсовывала под пелёнку намыленную руку, а кто-то другой беспрерывно лил на пелёнку тёплую воду. Корыто стояло на табуретках, насколько было можно приблизить табуретки к буржуйке. Я сильно болела, простыла. Лежала на «бабушкиной» кровати под полушубком тут же напротив печки. И вот в этой «напряжённой» обстановке открылась входная дверь и вместе с клубами морозного пара кто-то вошёл. Дверь закрыли, кристаллики замороженного водяного пара растаяли, и мы увидели молодую калмычку с крохотным во что-то завёрнутым ребёнком на руках. Она, сбиваясь и торопясь, начала рассказывать и просить. Родился ребёнок, а у неё нет молока. Все голодают, кормить новорожденного нечем. Она узнала, что у мамы тоже новорожденный. Может, мама возьмёт и её ребёнка, может, у мамы хватит молока на двоих. Просила не бояться, что её ребёнок жёлтый и смуглый. Вот, она может за него дать кусок земляничного туалетного мыла. Если маленького помыть, он станет беленьким, как и вы, русские.

                    Все в кухне онемели. Взять ребёнка ссыльных… Завтра вся наша семья окажется в таком же положении, как все калмыки сейчас, а папу с мамой как врагов народа ждёт тюрьма и лагерь. Мама не согласилась. Калмычка ушла. Я лежала и долго размышляла о двух «вещах». Во-первых, я понимала, что у новорожденного ребёнка нет шанса. Возможно, женщина просто оставит его на улице, убыстрив конец без мучений для маленького. Замерзать легко, ты погружаешься в сон, и всё кончено. Мне очень не хотелось, чтобы она выбросила ребёнка на нашу навозную кучу, так страшно будет обнаружить его там весной. Конечно, повзрослев, я понимала, что никакая мать так не сделает. Но мне было 4,5 года, это был мой уровень мышления и понимания жизни. Во-вторых, так хотелось заиметь кусок душистого земляничного мыла в красивой обёртке! Даже обёртка обалденно пахла! А уж мыло… Если бы не страх перед властями, можно было бы и взять малыша, девочку или мальчика, всё равно, вырос бы среди нас. Пусть бы мы даже не смогли его отмыть добела. Но в свои 4,5 года я уже знала, что ни за какие блага оставлять ребёнка нельзя! И я ни минуты не сомневалась в том, что мама побоится взять малыша… Я не знаю судьбы этого младенца и его молоденькой матери. Мы относились к калмыкам с сочувствием, доброжелательно, может, потому она к нам и рискнула придти. Да и всё местное население не испытывали к ним вражды, сочувствовали, но… самим приходилось выживать, недоедать, хоронить маленьких детей, терпеть нужду, холод и прочее постоянно и во всём.

                     Я не знаю, брали ли калмыков на работу в Чулыме, получали ли они какой-нибудь продуктовый паёк или пособие, чем они питались, занимались ли рыболовством или охотой. Всё это было скрыто «за завесой молчания», интересоваться было нельзя, нашлись бы люди, которые мигом бы донесли про «сочувствующих врагам советского народа».

Калмыкам стало явно легче, когда умер Сталин в марте 1953 года. Весь Чулым рыдал. Это был какой-то психоз, всеобщая истерика. Дня три мы приходили в школу, уроков не было. В спортзале стоял приёмник, директор, завуч, учителя не отходили часами от приёмника, ожидая последние сводки о здоровье вождя, не стесняясь, истерично рыдали. Им вторили и младшеклассники и старшеклассники. Все осиротели! Как возможно жить дальше без него? И вот среди всей этой истерии по Чулыму поползли страшные слухи. В уборных (все отхожие места у всех были на улице) на «видных местах» оставляли специально вырванные из газет парадные портреты Сталина, использованные в качестве подтирочной туалетной бумаги. Мне было 10 лет, но даже я понимала, что это делали калмыки. Дома мы не говорили об этом вслух, ещё было страшно. Но калмыков никто не осуждал, я лично понимала, что у них было на «то» моральное право.

                   После 1953 года мы видели, что спецпереселенцам дали послабление. Они завели скот. Я ходила на дойку в обед и вместе с калмычками на одной поляне ждала, когда пригонят стадо. Женщины были одеты в чёрные сатиновые халаты, на головах шапочки (в народе их звали «кубанками») из дешёвого курчавого меха, косы распущены и спрятаны в «накосники» из чёрного сатина. Накосники - это такие сшитые трубочки, к ним цепляли примитивные украшения - монисты, иногда монеты, чтобы «был звон».

                    Калмыцкие дети стали ходить в школы. Правда, и раньше (так мне кажется) это не запрещалось. Им разрешали ходить в сельскую школу, в этой школе полтора года учился мой родной брат Борис, потому что мы тоже относились к «сельским». Школа зимой часто не топилась, чернила в чернильницах замерзали, дети сидели в полушубках и шубинках (рукавицы из дублёных шкур животных). Но зимой калмыцких детей совсем не было видно, наверное, одежды тёплой у них не было.

                    Первые полтора года учёбы в начальных классах сельской школы в Чулыме, в 1948-1949 годах, в одном классе с Борисом учились две девочки-калмычки Валя и Галя (они на фото выше в верхнем левом углу) и мальчик-калмык Коля (его на фотографии нет)..

                   Я попросила Бориса вспомнить своих одноклассников-калмыков. Вот что он написал про калмыка Колю: «Другом он мне не был. Но какое-то время мы сидели за одной партой в 1-й школе. Жил он за речкой, и мы нередко возвращались после занятий вместе. Но его почему-то нет на классной фотографии. Допускаю, что это мог быть не 1-й, а 2-й класс, ведь я перешел в 7-ю школу в середине учебного года. Скорее всего, это все-таки было начало второго класса, поэтому и контакты наши с Колей были такими непродолжительными, потому и в памяти мало чего сохранилось. О его семье и сословии ничего не знаю. Заведомо он не был слишком сильным учеником, но не осталось в памяти и каких-то ассоциаций с его тупостью или неспособностью учиться. Думаю, он был нормальным середнячком. Что же касается наших отношений - да обычные отношения пацанов: антагонизма никакого не было, не ругались, не дрались. Пожалуй, отличие в отношениях по сравнению с русскими - некоторая настороженность с нашей стороны. И обусловлено это не персоналиями, а просто тем, что это были какие-то другие люди, не очень-то понятные нам, во всяком случае, детям. Более поздние наши встречи не вспоминаются, хотя наверняка где-то на улице встречались».

                    Кажется, фамилия этого моего одноклассника была Якушев. Я не знала его имени и не слышала ни одного произнесенного им слова. Его никогда не вызывали к доске и никогда не анализировали его домашние или классные работы. Он присутствовал на уроках, слушал. Но сам факт его присутствия в железнодорожной школе означал важную веху в жизни калмыков в Чулыме.

                    Я помню, как калмыки уезжали из Чулыма домой. После смерти Сталина они ждали реабилитации ещё 4 года. Мне было 14 лет, в 1957 году я закончила 7 классов. Летом, как-то под вечер, я пошла за речку поискать заблудившую козу Катьку – она не вернулась домой вместе с другими козами. Со стороны переулка, не переходя через мост на места жительства депортированных калмыков, прямо на земле расположился калмыцкий «табор». Это из Калмыкии вернулись поехавшие туда ходоки посмотреть на месте свои родные степи. Теперь они вернулись в Чулым забрать родных и знакомых. А за речкой кипела работа. На сборы возвращающимся было дано несколько часов. Они спешно собирали вещи, одежду и утварь, которую хотели забрать с собой. Я не была свидетелем и не знаю досконально, но после их отъезда говорили, что калмыки увезли с собой всех калмыков, русских не брали. Дело в том, что к этому времени началась ассимиляция – появились смешанные семьи, состоялись браки между русскими и калмыками. Так вот, если ребёнок был похож на калмыка, он уехал, а если на русского – остался здесь с русским родителем. А уж кто выступал в роли экспертов, не знаю. К этому времени некоторые калмыцкие семьи обзавелись домами. Готовясь к отъезду, калмыки стали срочно продавать свои дома, чем в некоторой степени сбили цены на жильё в Чулыме.

                      В 1970-х годах мой муж Сергей в Москве, в Институте педиатрии и детской хирургии оперировал на лёгких девочку-калмычку Любу Казакову из Астраханской области. Несколько лет после этого мы общались, когда они с мамой Клавой приезжали в Москву. Я помню, как они в качестве гостинца привезли солёную белугу. Очень вкусная вещь. Я отвезла часть в Пахру для родителей. Папа наелся «от души» и сказал: «Ну, калмычка, спасибо, отблагодарила за все». Он имел в виду жизнь в соседстве с калмыками в Сибири. А Люба Казакова выросла и «пошла по медицинской линии» - работает врачом в Калмыкии.

                        Пишу я этот рассказ, отдавая долг благодарности неизвестному мне человеку, дважды спасшему меня от неминуемой смерти. Я не знаю его имени и фамилии. По национальности он был калмык, по статусу – спецпереселенец.

                        По времени несколько раньше моя родная сестра Галя в рассказе «Снег и мороз» с моих слов пересказала две истории, приключившиеся со мной в детстве. Я прочитала сейчас этот текст и решила целиком вставить его в свой рассказ. Всё было именно так.

                       «Один случай произошел, когда Света училась в начальных классах. В школу они ходили вместе со старшим (на 2 года) братом Борей. В то утро была пурга, и сильным ветром порвало провода у нашего дома. Радио поэтому не работало, и никто не знал, что объявили отмену занятий учащимся с 1-х по 4-е классы. Света с Борей пришли в школу и только там узнали, что Боря учится, а Света нет. Она развернулась и одна пошла домой. Можно себе представить, что это был за ветер, если ветром порвало провода. Про такой говорили: «с ног валит». Плюс к этому мороз, снег, и по улице Кирова ветер навстречу. Света не дошла до дому метров 100 и напротив Серовых, уже совершенно обессилев, вопреки всяким запретам села отдохнуть на дорогу, спиной к ветру. За спиной тут же вырос сугроб, наступило затишье, стало тепло, уютно, и она не заметила, как уснула. Вряд ли бы она проснулась сама… Очнулась от дикого рева, рычания, визга. Перед ней стоял страшный человек, который издавал все эти звуки, топал ногами, размахивал руками. Это был калмык. Репрессированные калмыки с 1944 г. по 1957г. жили у нас за речкой. Их жизнь – это тема отдельного рассказа. А здесь стоит сказать, что в описываемое время калмыков и летом редко можно было увидеть по эту сторону речки, а уж зимой, не имея соответствующей одежды, они практически вообще не выходили из своих землянок. Только один калмык, ходящий неизвестно по каким делам, мог зимой время от времени попадаться на глаза. Белок одного глаза у него всегда был кровавый, и, наверное, поэтому его до смерти боялись все дети. И вот он-то и стоял сейчас перед Светой, пытаясь ее растормошить и спасти от замерзания. Света говорит, что только жуткий страх заставил ее оторваться от земли и нестись домой, не помня себя.

                     Второй случай, тоже, произошел в пургу. Соседской девочке Мане Жаронкиной, которая жила напротив, поручили отнести мясорубку родственнице на Рабочую улицу. Это недалеко по Кировской в сторону Старого Чулыма. Пошли вдвоем. Маня, пока заносила мясорубку в дом, успела немного согреться, а Света постеснялась заходить к чужим и стояла, ждала её, промерзая на улице. На обратном пути сильный ветер навстречу пронизывает насквозь, снег по лицу колет, как иголками. Шли, засунув закоченевшие руки в рукава подруги, лицом к лицу, поочередно загораживая друг друга: сначала одна впереди, а другая прячется за ее спиной, потом менялись местами. Кое-как дошли до Прокопа. Прокоп – это переулок с глубокой канавой вдоль него, пересекающий Кировскую улицу за три дома до нашего. Через эту канаву был перекинут мостик. Дальше идти не было сил. Не сговариваясь, обе спустились под этот мостик. После пронизывающего ветра в затишье сразу возникает ощущение тепла, и сон накатывает моментально. И опять из теплого забытья их обеих вытащил тот же калмык. Как он их там разглядел, остается только гадать. Он опять свирепо рычал и тряс их обеих, пока, очнувшись, они, перепуганные, не выскочили из-под мостика и не помчались домой. Света вспоминает, что когда она заскочила в дом, мама стояла у плиты и жарила пирожки. Было тепло, и вкусно пахло. В тот момент она отчетливо осознала происшедшее. От мысли, что ее могло уже не быть, что она могла бы уже не стоять на этом месте и никогда не узнать о существовании вкусных пирожков, стало страшно. И она не стала никому рассказывать эту историю».

                Умудрённый жизнью человек, у которого даже такие нечеловеческие условия жизни не погасили человеческих инстинктов в отношении детей, к какой бы национальности они ни принадлежали, в каких бы обстоятельствах ни свела их судьба. Этот человек мог исповедовать другую веру. Этот человек от обиды на всех и вся за покалеченные судьбы своих близких и, возможно, своих детей мог пройти мимо. Его поступки говорят о том, что в его душе не было чувства мести и зла к окружающим русским. Он поднялся до понимания того, что месть местным жителям, непричастным к решениям судеб его народа, не принесёт ему удовлетворения.

                Мне 66 лет. У нас с мужем две дочери, три внука и внучка. Для них, в первую очередь, я и пишу эти воспоминания. Я иду свой путь. Он никогда не был устлан розами. Каждая ступень требовала большого труда. А розы, если бывали, то бывали, мне кажется, только для того, чтобы в очередной раз напомнить и ощутить, какие острые у них шипы. Учитывая, что вышла я «из низов» (родители умели только читать и писать, в школе не учились), мне не на кого было опереться, никто «за моей спиной» не маячил в виде «подпорки». Мною всегда, с самых юных лет, двигал интерес к мирозданию, и я по жизни сделала ставку «на профессионализм». Не ошиблась, профессионалы всегда нужны. Но подняться до уровня профессионала в любом деле без труда не удастся.

                  Мне выпало посетить десятка три стран. На своём жизненном пути я встречала разных людей – духовно состоятельных и бедных душой, независимо от слоя, из которого они вышли, и мест, в которых проживали. Встречалась с истинно талантливыми людьми и с теми, кто все силы отдавал, чтобы казаться таковым. Встречалась с просто добрыми и с просто злыми людьми. В таком возрасте оглядываясь назад по времени, многое начинает пониматься так, как это должно пониматься, и называться именем, которым это должно называться. В суете жизни на всех её ступенях я не забывала благородства этого человека. Много раздумий и появляющегося с годами житейского опыта понадобилось, чтобы в душе сложились равновесное понимание и оценка мотивов его поступков. Вот, потому я всё это и написала.

                 Я думаю, что этого человека уже нет в живых «по естественным причинам» - ему бы было уже за 100. После всего, что на него свалила судьба, вряд ли он мог прожить так долго. Если его уже нет, светлая ему память…

Страхова ( Гришанова) Светлана Ивановна,

доктор физико-математических наук,

профессор кафедры общей ядерной физики

физического факультета МГУ имени М.В.Ломоносова,

Учёный секретарь НИИ ядерной физики имени Д.В.Скобельцына МГУ.

Москва, 2009 год