Грязь чулымская

Грязь чулымская

Мы с моей двоюродной сестрой Валей Курнаевой (наши мамы были родными сестрами) все 10 лет проучились в одном классе. Её специально «придержали» на год, чтобы отдать нас в школу одновременно (Валя, июньская, могла начать учиться в 1959-м году, а я, ноябрьская, могла пойти в 1-й класс только в 1960-м). Дорога до школы и обратно не всегда была простым делом, и нашим родителям было спокойнее, что мы ходим вдвоём. Для меня эта дорога, особенно обратная, одно из самых ярких воспоминаний на всю оставшуюся жизнь.

Мы и Курнаевы жили в Новосибирском переулке, и было это довольно далеко от школы. Из всех учащихся школы №7 никто не жил от неё так далеко, как мы. Когда было сухо, дорога не вызывала особых трудностей, другое дело – когда наступала пора осенней или весенней грязи. Такие выражения как «месить грязь», «мерять грязь», «грязь по колено», «грязь непролазная», «ногѝ не вытащить» (ногѝ – ударение на «и»), «так склизко, что приходится держаться зубами за воздух» звучали часто и привычно и отражали реальную действительность. Слово «грязь» использовалось в часто употребляемом крылатом сравнительном выражении. Когда надо было сказать, что чего-то очень много, то это «чего-то» сравнивалось с грязью. Например, у кого-то «денег, как грязи», у соседки «посуды, как грязи», «в поле клубники, как грязи», «в колке комаров, как грязи» и т. д.

Грязь характеризовалась ее глубиной и консистенцией. Она бывала жидкая и густая, глубокая и мелкая - в разных сочетаниях. Особенно, нелегко было ходить по ней детям, взрослым со слабым здоровьем и нетрезвым. «Месили грязь» – густую и глубокую. «Меряли грязь» – жидкую и глубокую. Это, когда, после долгих дождей, концентрация грязи уменьшалась, зато повышался её уровень на дорогах, и глубина этой смеси в некоторых местах становилась больше высоты сапог. Так, чтобы жидкая и мелкая, бывало редко, и высоты детских сапог, как правило, не хватало, чтобы можно было ходить где попало, не остерегаясь.

Вся семья помнит смешной случай из моего раннего детства. Мне купили новые резиновые сапоги – это было событием, и я, счастливая, пошла щеголять в них на улицу. Возвращаюсь вскоре, убитая горем, и обращаюсь к брату со словами: «Борь, заклей мне сапоги, они текут» (заклеивать продырявившиеся сапоги для всей семьи было обязанностью брата). Все завозмущались: «Ну надо же, только купили, новые сапоги и уже порвала, где тебя носило?». Боря взялся заклеивать: помыл сапоги, достал все прибамбасы для заклейки, начал искать дырку. Искал, искал, все осмотрел – дырки нет. Спрашивает у меня: «Так, где они текут?» Отвечаю: «Через верх…»

Весь народ постоянно вёл с грязью неравную борьбу. Чего только не вываливали под ноги каждый перед своим домом, чтобы утопать в ней не так глубоко: картофельную ботву, вышелушенные подсолнухи, солому, дощечки, шлак и т. д. Мы, например, в новом доме за отопительный сезон сжигали в печке пять-шесть тонн угля. Весь шлак, образовывавшийся от этого процесса, высыпáли перед домом в лужи и канаву. Так же поступали и другие. Но победить грязь не удавалось никому. Ботва и подсолнухи перегнивали, а тонны шлака поглощались болотистой почвой, как вода песком, уходили куда-то в недра Земли, практически не меняя ландшафта. Ямы оставались ямами, причём, на тех же самых местах. Большая лужа перед нашим домом в Новосибирском переулке до недавних пор была отлично видна на снимке из космоса.

Осенняя грязь начиналась с сентябрьскими дождями и заканчивалась с первыми морозами в начале ноября. Весенняя грязь начиналась обычно на весенних каникулах в конце марта, когда бурно таял снег («распускалось»). Пока вся вода не стекала в речку по канавам и переулкам, а потом не подсыхало (часто на первомайскую демонстрацию ходили еще по грязи), единственным видом обуви были резиновые сапоги с голенищем до колена. Как же надоели эти сапоги! В резине приходилось проводить почти весь день. В школе сменная обувь не предусматривалась, в помещении ходили в том же, в чем и на улице. В грязную пору во дворе школы перед входом в здание стояло большое деревянное корыто, в котором вся школа руками мыла сапоги. Вода быстро загрязнялась, и если те, кто пришел пораньше, мыли еще водой, то пришедшим позже приходилось булькаться просто в жидкой грязи. Критерием чистоты для дежурных, которые стояли в дверях и либо пропускали в школу, либо заворачивали на перемывку, было отсутствие кусков грязи или сплошного толстого слоя грязи на сапогах. Помыть руки после мытья сапог было негде, с этими руками потом учились, ели булочки на перемене… Что примечательно, никто не относился к этому с ужасом, возмущением или брезгливостью. У корыта не всегда было спокойно, иногда начиналась возня, кто-то кого-то отпихивал, кто-то кому-то не давал зачерпнуть воду, летели грязные брызги, кто-то поскальзывался и шлепался, всем было весело, и все были счастливы!

Конечно, чистота обуви после такого мытья оставляла желать лучшего, в школе неотмытое подсыхало, отваливалось, превращалось в пыль. Уборщицы не успевали мыть пол, и на переменах резвящиеся ученики взбивали эту пыль до потолка, в коридоре буквально стояла мгла. Был такой случай. Прозвенел звонок, учительница Александра Петровна задержалась в учительской. Известная ситуация – нет учителя, значит, в классе начинается возня. На этот раз началась не просто возня. То ли учителя так долго не было, то ли просто все были «в ударе» – бегали по всему классу, швыряли друг в друга учебниками, портфелями, мальчишки дрались. Когда Александра Петровна вошла в класс, её было едва видно сквозь пыль. Она, видавшая виды, была в шоке. Отругала.

«Вот, стойте так, – сказала, – и вдыхайте все это сами». Закашлялась, повернулась и ушла из класса. Как все потом уладилось – не помню.

Не знаю, как сейчас, но в мои времена, наверное, не было такого чулымца, даже самого осторожного и устойчивого, которому не доводилось бы, поскользнувшись, шлепнуться в родную грязь, а в попытке встать еще и поваляться в ней. Минута, и это уже не человек, а настоящее пугало, с которого стекает грязная жижа или, что еще хуже, на котором остается прилипшим толстый грязный слой. Руки в грязи, то, что было в руках – тоже. Пострадавший растерянно стоит и соображает, что теперь делать. А делать нечего, и, если это случалось не на пути домой, надо возвращаться, отмываться, переодеваться, если есть во что, а чаще просто сидеть дома и сушиться.

Для кого-то такой поворот дела был большим расстройством, а для кого-то подарком судьбы. Шлепнувшись в грязь или зачерпнув грязи сапогом через верх, можно было обеспечить себе уважительную причину отсутствия на уроках.

Мне не известны случаи, чтобы падали специально, очень уж жестокий был этот способ в реализации и трудоемкий в ликвидации его последствий, но знаю, что организовывать себе такой «подарок» по упрощенной версии предприимчивые находились. В сильную распутицу таких мест, в которых, как бы случайно, можно было оступиться и зачерпнуть сапогом воды или грязи, по дороге было достаточно. Ну, и все! Какая учеба в мокрых сапогах? Объяснение своего отсутствия в школе на следующий день звучало коротко и ясно: «В сапоги набрал (набрала)». Конечно, это были исключительно редкие, но забавные случаи.

И как же приятно я была удивлена, узнав, что и следующими поколениями чулымских школьников практиковался этот приёмчик, который даже получил свое развитие. Если в мои времена такие «дерзкие и смелые» поступки совершались втихаря и в одиночку, то осмелевшие представители нового поколения не боялись уже и групповой дерзости. Моя землячка из Чулыма, намного моложе меня, рассказывала, как иногда они с девчонками конспиративно, чтобы никто не видел, по дороге в школу заходили в канаву, «набирали в сапоги» и с полным правом шли обратно домой.

Нелегко приходилось лицам в нетрезвом состоянии с разбалансированным вестибулярным аппаратом в весенне- осеннюю распутицу, да и просто после летнего дождя. Даже «профессионалам», для которых решение вопроса «выпить или не выпить» никогда не зависело от погодных условий, редко удавалось в нетрезвом состоянии добраться до дому чистенькими. Одно из самых сильных кошмарных впечатлений детства – это извалявшийся в грязи пьяный человек. Учитывая, что пьяных я боялась вообще до смерти, такое зрелище производило на меня панически ужасающее впечатление, даже если я смотрела на него из окна своего дома.

Запомнились неоднократно звучавшие причитания женщин, жаловавшихся на своих мужей, уходивших утром на работу во всем заботливо выстиранном, наглаженном, а возвращавшихся вечером пьяными, вывалявшимися в грязи так, что «живого места не было». Как было не расстраиваться, ведь отстирывать эту громоздкую верхнюю одежду жёнам приходилось вручную в корыте.

А ещё на эту тему вспоминается добрая и никогда не унывающая соседка тетя Шура Хващевская. У нее был муж – агрессивный пьяница, – и свойство характера говорить обо всем в юмористической манере. Она умела так образно и смешно рассказывать даже о самом грустном, в том числе о пьяных в грязи, в том числе о своем муже в этом образе, что мы всегда смеялись до слез, а я в такие минуты совсем переставала их бояться.

Но, больше всего воспоминаний связано с возвращением из школы домой вечером, после учебы во вторую смену, по грязной осенней дороге. К концу дня мы и так уже были уставшие и голодные, а предстоял еще долгий и трудный путь – по грязи особенно не разгонишься. Как я завидовала одноклассникам, которые жили ближе к школе – они быстрее оказывались дома, весной для них раньше просыхали дорожки (подальше и повыше от речки подсыхало быстрее), они уже могли ходить в туфлях, а мы все ещё парились в резиновых сапогах.

Наши подружки жили ближе к школе: Олечка Ромайкина – сначала на Чулымской улице рядом с вокзалом, а потом в новом доме напротив почты; там же Наташа Михайленко, Наташа Осипова; Люба Логовик – в Больничном переулке; Лида Ромасюк – в конце Чулымской напротив 1-й школы; Зоя Артемьева и Галя Лысенко – в противоположных концах Вокзальной улицы. Самым близким, конечно, был дом Любы Грязновой – на углу Вокзальной и улицы Ленина, напротив нашей школы – перешёл через дорогу и уже дома! Это всё центральные улицы. Интересно, какие впечатления остались в памяти девочек об этих временах?

Из школы обычно выходили гурьбой. Первая часть пути проходила по Вокзальной, затем по Чулымской улице, потом по Банковскому переулку, Кооперативной и Октябрьской улицам. Это была самая легкая часть пути. Во-первых, по обочинам этих улиц хоть и редко, но стояли фонари, были проложены деревянные тротуары, и пробираться по грязи приходилось только там, где надо было переходить через улицу, а во-вторых, общаясь с одноклассниками, идти было веселей.

Постепенно народ рассеивался по домам, нас оставалось все меньше и меньше. Легкий участок пути заканчивался на перекрестке Октябрьской улицы и улицы Кирова (Кировская). Здесь мы с сестрой, Валей Курнаевой, расставались с последней попутчицей Таней Прокопенко и оставались вдвоём. К тому же, здесь заканчивался деревянный тротуар, на углу стоял последний фонарь, и отсюда начиналась длинная непролазная тёмная Кировская улица, по которой надо было дойти до Новосибирского переулка.

Особенность поздней ненастной осени – это кромешная темнота на улице вечером. Фраза «темно, хоть глаз выколи» звучала так часто, что я её воспринимала, как определение степени темноты, не вникая в смысл. В этой темноте нам приходилось преодолевать разбитую машинами и залитую грязью Кировскую улицу буквально на ощупь. Когда эту мрачную картину дополнял моросящий осенний дождь, становилось особенно тошно. Дорогу было не видно вообще. Шли, обычно, медленно, нащупывая ногами дно ямок и ямищ, заполненных жидкой грязью, увязая в густой грязи, иногда с трудом вытаскивая из неё ногу. Если дна у ямы не было, а край сапога, по ощущениям, был где-то близок, нащупывали обход, чтобы не зачерпнуть грязь сапогом. Казалось, что эта Кировская никогда не кончится. Все уже давно дома, сытые, в тепле, а нам еще мерять и мерять эту грязь. Никогда не обращала внимания, сколько времени уходило на такую дорогу.

Запомнился такой случай. Дело было поздней осенью, мы учились во вторую смену. Грязь была такая, что все её характеристики, приведенные выше, присутствовали налицо вместе взятые. На преодоление наощупь нескольких метров по Кировской ушли последние силы, до дому еще ползти и ползти. Ужасно хотелось есть, и я, психанув, предложила сестре: «Давай дальше пойдем , не выбирая дороги». Она согласилась не раздумывая, как будто только и ждала этой отмашки. Откуда ни возьмись, появилось второе дыхание, и мы рванули напрямую, без всяких лавирований и обходов, наступая туда, куда наступалось. В лужу – так в лужу, в яму – так в яму. Когда всей массой тела ухали в глубокую яму, и холодная

жидкая грязь затекала в сапоги через верх, почему-то становилось так весело и смешно! Мы визжали и хохотали на всю улицу и не заметили, как добрались до дома. Пальто, портфель, платье и даже платок – всё было в грязи, сапоги до краев заполнены грязью, ноги замерзли, зато настроение превосходное! Не помню, укоряли нас за это родители или нет, и как я отмывала сапоги и отстирывала одежду. Наверное, ничего особенного в этом не было, раз не осталось в памяти. Но, случай такой был единственный, все остальное время так и ходили по Кировской в темноте на ощупь.

Когда уже мы учились в старших классах, на Кировскую улицу частично «пришла цивилизация»: по правой стороне до её пересечения с Комсомольской улицей проложили деревянный тротуар. Оставшаяся часть улицы до Новосибирского переулка и дальше, и сам Новосибирский переулок, так и продолжали утопать в грязи.

Когда в 1996 году мы, все Карфидовы-Люберецкие, будучи в отпуске, с Борей приехали на машине из Новосибирска в Чулым и хотели проехать по Кировской до нашего переулка, нам не удалось этого сделать из-за непроходимого участка грязи именно в этом, известном во все времена своей особой труднопроходимостью, месте – на перекрестке Кировской и Комсомольской. Вариант оставить машину перед грязью и пройти дальше пешком тоже не годился, так как в туфлях ни по дороге, ни по обочинам невозможно было перебраться на сухой участок.

Пришлось развернуться и ехать в объезд по Кооперативной до Коммунистического переулка, там оставить машину и пешком, где перескоком, где по тротуару, добираться до бывшего своего дома. В Чулыме уже больше недели не было дождей, и стояла теплая летняя погода…

«Частичный приход цивилизации» во второй половине 60-х дал о себе знать не только деревянными тротуарами на небольшом отрезке Кировской улицы, но, что более грандиозно, реконструкцией центральной улицы Чулымской, упиравшейся в вокзал.

Чулымская улица была вымощена огромными бетонными плитами, располагавшимися в два ряда по её проезжей части. Это, действительно, было грандиозно и поднимало настроение на невероятную высоту. Проходя по Чулымской, даже в самую грязную пору и ощущая непривычную твердь под ногами, мы с восторгом и уверенностью думали, что в скором времени вот так же преобразится весь Чулым. В этом не было никаких сомнений, потому что в это время стали появляться и другие элементы преображения. Например, новые магазины «Заря», «Рассвет» и «Кругозор» радовали не только своими романтичными названиями, но и невиданной «городской» архитектурой. Они располагались не в обычных деревянных постройках, а в бетонных, сооруженных по типовому проекту. Все такие новшества воспринимались реальным подтверждением факта, что наша страна «уверенной поступью» идет в светлое будущее – в коммунизм. Об этом нам ежедневно массированно напоминали все СМИ, и от осознания того, что со всей страной туда же идет наш Чулым, становилось, действительно, радостнее жить! Но это уже отступление от темы.

А про бетонные плиты можно сказать только «увы». Наши мечты о скором аналогичном благоустройстве Кировской улицы не сбылись. А через какое-то количество лет, когда я уже не жила в Чулыме, плиты на Чулымской, к сожалению, постигла та же участь, что и шлак в Новосибирском переулке. Они утонули. То ли засосала их вглубь болотистая почва, то ли затянуло сверху грязью, имеющей свойство распределяться равномерно по окрестностям, но для Чулымской улицы наступил момент, когда уже ничего не напоминало о ее предыдущем великолепии. Реконструкцию главной улицы пришлось повторять, укладывая поверх новый слой плит.

Еще одной прорывной технологией в реконструкции дорог в те времена была «насыпь». Дороги районного значения в низких, редко просыхающих и труднопроходимых местах поднимали, забирая для этого грунт по их сторонам. Наращивалась высота насыпи слоем глины, который эта «прорывная технология» почему-то не предусматривала посыпать щебенкой. В результате получалась высокая и довольно широкая насыпная дорога с отвесными краями без ограждения, с глубокими рвами по бокам, всегда заполненными водой. Уровень воды местами в некоторые времена, как утверждал папа, доходил до человеческого роста. Из-за отвесности краев съехать с насыпи было невозможно, да и некуда.

Такая дорога после дождей просыхала быстрее окрестностей, но глиняное покрытие, сводившее «на нет» сцепление колес с дорогой даже в легкий дождичек или сразу после него, превращало езду по дороге в это время в смертоубийственный экстрим. Иногда, проезжая по новой насыпи, которая являлась участком дороги от Старого Чулыма в сторону озера Каяк, я просто цепенела от ужаса, видя рухнувший в ров и частично торчащий из воды грузовик.

В середине 60-х годов мой старший брат Вена пригнал папе в подарок на день рождения автомашину – «бэушный» ГАЗ-69. Списанная из эксплуатации в какой-то тульской войсковой части машина своим ходом дошла до Чулыма. Это было событием! Даже революционным, потому что с ее появлением, наряду с другими невероятными облегчениями в хозяйстве, дороги для нас превратились в «условно всепогодные».

Машина стала незаменимой помощницей и тягловой силой во всех отраслях нашего индивидуального хозяйства.

Охота, рыбалка, покос, культивирование картошки в поле, заготовка ягод и грибов, транспортировка травы, сена, пчел, дров, навоза и всякие другие дела, для иллюстрации которых не находится подходящих фото, были уже немыслимы без её применения.

Появление машины никак не повлияло на количество и качество грязи, но выезжать «за город» теперь можно было без риска застрять и заночевать в поле, будучи застигнутыми проливным дождем, и в ожидании, когда подсохнет. С включенным «передком» преодолевались самые непреодолимые виды грязи!

Нереальная проходимость машины часто была предметом восторженных обсуждений, а я вела счет количествам наших застреваний. Помню, как с гордостью говорила, что за четыре года мы буксовали только три раза! Это было круто!

Но страшное место под названием «насыпь» в непогоду было нервным испытанием и для нашего вездеходного «газика», и для шофера, и для пассажиров.

Запомнились неоднократные леденящие душу случаи возвращения домой по несухой насыпи. Уже при подъезде к этому отрезку дороги проходил весь восторг, только что возникавший от каждого успешно взятого нашим вездеходом потенциально опасного участка, сердце уходило в пятки, и начинало подташнивать. А дальше происходил неизбежный и незабываемый кошмар. При включенном «передке» газик, как пьяный, используя всю ширину дороги, елозил от края до края. Бедный папочка, запыхавшись, как от тяжелой работы, с неимоверной скоростью выкручивал руль то в одну, то в другую, противоположную сносу, сторону, но машину всё равно безудержно несло к обрыву. Тормоза не помогали, и, бывало, только каким-то чудом машина задерживалась на самом краю, чтобы потом также неуправляемо нестись в противоположную сторону. Не внимая папиным просьбам сидеть молча, в машине от ужаса все орали, как резаные. В летящей к пропасти машине никому не удавалось сохранять самообладание. А произнесенная как-то потом папой фраза:

«Да, пару раз чуть не сорвались» запрограммировала меня на страх перед обрывом на всю оставшуюся жизнь.

Только сейчас, погрузившись в эти воспоминания, я поняла, почему у меня всегда возникает неуправляемое паническое состояние, когда я приближаюсь к краю обрыва. Даже глядя со стороны на другого человека, подходящего к краю, не могу справиться с, будто тумблером включаемой, истерикой. Все наши закидоны родом из детства.

После хороших проливных дождей летом, дороги в Чулыме становились непроезжими на несколько дней. Редкие грузовые машины, рискнувшие пробираться по бездорожью, рисковали застрять в любом месте. Что и происходило довольно часто.

Понятное дело, что чулымский грузовой транспорт не гнушался такого эффективного приспособления для езды по бездорожью, как цепи на колесах. Мало того, чтобы не морочиться с монтажом-демонтажом, шофёры предпочитали не снимать их вообще, так и ездили весь сезон, лязгая и громыхая этими цепями по сухим дорогам, поднимая облака пыли.

Но и цепи не позволяли шоферам расслабляться при езде по чулымской грязи. Всё равно, попадались гиблые места, в которых машины начинали буксовать, пытаясь выбраться из колеи или ямы, погружаясь при этом в них ещё глубже. Когда же газовать становилось бесполезно, например, при полном погружении колеса в грязь, надо было использовать или другие приёмы, или бросать машину и ждать несколько дней, пока хоть немного подсохнет. Такое тоже бывало. Застрявший в грязи грузовик я бы сделала визитной карточкой Чулыма моего детства.

Для нас, мелких ребятишек, было ни с чем не сравнимым по азарту удовольствием наблюдать за буксующей машиной. Неизвестно, каким образом распространялась информация, откуда-то доносился клич, типа «На Рабочей машина забуксовала!» Он действовал, как стартовый свисток. Все мгновенно всё бросали и неслись на другую улицу с мыслью «хоть бы успеть, хоть бы успеть». На месте действия мы распределялись вдоль заборов и наблюдали, сопереживали. Это было зрелище! Процесс мог затянуться на несколько часов. Обычно находились мужики, помогавшие шоферу. Лопатами откапывали грязь от колёс, если это было возможно, подсовывали под колёса доски, кирпичи, ветки, срубленные с деревьев. Намостив под колёса всякой всячины, шофёр садился за руль, газовал, в результате эта всячина или разлеталась в разные стороны, а машина не сдвигалась с места, или ей удавалось продвинуться чуть-чуть вперёд. И так далее. Переживания захлестывали. С одной стороны, хотелось увидеть, как же все-таки машина выберется, с другой – хотелось, чтобы это произошло не так быстро. Было большим разочарованием, если появлялся трактор и решал проблему одним рывком. А однажды машина забуксовала утром на Кировской напротив дома Чуенковых (это прямо рядом с нашим домом). Вот была радость!

Выбралась она только к вечеру, буксовала весь день с перерывом на обед. Можно было отходить, подходить и начинать смотреть с любого места. Этот был яркий день жизни.

Отдельной строкой хочется сказать про грязь очень густую и очень глубокую. Ходьба по ней не только медленная, но и ужасно тяжелая. «Ноги не вытащить» – это в буквальном смысле. Погружаешь ногу в это густое месиво, её тут же затягивает грязью, из которой приходится вырываться, прикладывая немалые силы. Нога вырывается с характерным чавканьем, и так каждый шаг под аккомпанемент «чав-чав», «чав-чав». Через несколько шагов такого чавканья надо останавливаться, чтобы перевести дух.

Моя двоюродная сестра Зина Курнаева (маленькая, с больными легкими), однажды, возвращалась из школы домой по грязи, имевшей как раз такое сочетание свойств. Хорошо, что дело было днём. Бедняжка кое-как доползла до переулка на пределе своих возможностей. Когда в очередной раз нога застряла, сил, чтобы вырвать её из грязи вместе с сапогом, уже не хватило. Недолго думая, Зина вытащила ногу из сапога и пошла дальше до дому – одна нога в сапоге, другая босиком. Тетя Нюра, её мама, потом сходила, забрала сапог.

Мама рассказывала, что как-то, когда дорога была «ноги не вытащить», понадобилось покупать комбикорм. Ждать, пока подсохнет, нельзя – надо было кормить скотину. Купила на базаре мешок комбикорма (40 кг), попросила, чтобы продавец помог взвалить его на спину, и пошла через всю Кировскую, на каждом шаге вырывая ногу из грязи. Она вспоминала, с каким ужасом мужики на базаре пытались отговорить её совершать такое безумие, а потом удивленно смотрели вслед. Мама говорила, что дошла до дому, ни разу не остановившись, чтобы передохнуть. Редкой силы была женщина.

Мне кажется, что моя, неискоренимая до сих пор, привычка идти быстрее без особой нужды, просто, чтобы побыстрее оказаться там, куда иду, зародилась в детстве на бессознательном уровне, от страстного желания быстрее дойти до дома по грязи.

В Сибири я прожила 17 лет. Жизнь в Москве после Чулыма воспринималась как сказка, она ни в чём не была похожа

на предыдущую жизнь – это было как-будто другое воплощение. Много-много лет я не могла привыкнуть к трём вещам, осознавая их как счастье, нежданно свалившееся на меня:

1) После дождя можно спокойно выходить на улицу в босоножках.

2) Вечером везде горят фонари, и можно никого не бояться.

3) Никто вокруг не ругается матом.

Когда я об этом думала, меня просто переполнял восторг.

Галина Карфидова (Гришанова)