РАБОТУ ВЫПОЛНИЛИ: ПИСКУНОВА АНАСТАСИЯ, 10 КЛАСС

               БАСМАНОВА ОЛЬГА, 10 КЛАСС,

РУКОВОДИТЕЛЬ: НЕРОДА ТАТЬЯНА ЮРЬЕВНА, УЧИТЕЛЬ ИСТОРИИ МКОУ ЕЛБАНСКАЯ СОШ

ПРЕДИСЛОВИЕ

     

 Эта работа получила своё название совсем не случайно. Расскажем по порядку, это поможет многое понять. Мы живем в большом красивом доме, у нас шесть просторных и очень светлых комнат, много книг, компьютер. У каждой своя швейная машинка. Много рисуем и вышиваем, учим танцы народов мира. И всё это благодаря нашей маме – приёмной маме. Дело в том, что появились мы у неё с разницей в один-два месяца: мы дети из разных детских домов. Было нас шестеро, теперь четверо. Старшая, Анжела, закончила школу, колледж, вышла замуж, родила сына… У неё своя семья, но нас не забывает, часто бывает в гостях. В Новосибирске живет и наш брат Илья, у него тоже скоро свадьба. Уже одиннадцать лет мы вместе. Своих биологических родителей не знаем, а о жизни с ними и не хотим вспоминать: слишком она была плохой. 

Наша необыкновенная мама - Маргарита Николаевна. Жизнь с ней подарила нам много из того, что останется навсегда с нами: это и её любовь, и тревога за наше будущее, это и наше родство друг с другом. Наконец, у нас, как у обычных детей, живущих в семьях, была бабушка. Больно осознавать, что её уже нет, в прошлом году она умерла. Именно о ней наш рассказ. 

Впервые мы увидели бабу Полю, когда было нам по четыре года. Она приехала к нам из Новосибирска, проведать дочь Маргариту, которая продала после смерти мужа квартиру в городе и перебралась в деревню, где обустроив просторный дом, собрала нас вместе.

     В четыре-пять лет детское сознание не способно принять и понять человека, который чем-то сильно отличается от остальных. Поэтому мы были напуганы, когда появилась старушка с костылём, на который не опиралась, а выставляла впереди себя и шла – медленно, осторожно. Желая узнать нас поближе, каждую пальцами погладила по лицу и плечам. Это тоже вызывало страх. Но когда мы познакомились с ней, все страхи исчезли, она оказалась такой доброй, интересной, знала много сказок, историй. Мы много разговаривали, она отвечала на любые вопросы! Но пока мы были маленькими, нам трудно было понять, почему баба Поля смотрит на нас, но не видит. А когда подросли, уже лет в 11, стали расспрашивать её о детстве, о войне, о родном городе Ленинграде. Мы даже завели тетради, в которых записывали её воспоминания. Материал этот мы использовали на классных часах, всем нравилось нас слушать. Выступали мы и на общешкольных мероприятиях, которые проводил краеведческий клуб «Малая родина». А когда руководитель клуба объявил о Конкурсе, сомнений не было: писать будем о бабушке Поле. Каждая из нас написала свою работу, обратившись к записям, к своей памяти. И когда мы объединили написанное в одно целое, получилась интересная история девочки-блокадницы. Главный мотив – обретение счастья в трудном преодолении всех бед, а особенно слепоты, как следствия тяжелейшего истощения…Оказывается, счастливым можно стать, если рядом добрые люди, их забота, о которой невозможно забыть и на склоне жизни.

 ОТ БЕЛЫХ НОЧЕЙ К ЧЁРНЫМ

    

С конца мая до средины июля в Ленинграде - время белых ночей. Полина очень любила это время. Вместе с родителями и сестрой Клавой она часто допоздна гуляла по набережной Невы. Счастливое детство: жили в центре города, в большой квартире, которую получил отец. Он работал в управлении железных дорог, был начальником. Мама – фельдшер в больнице. Дом был построен ещё до революции, окна были огромными, потолки высокими. В гостиной стояла огромная печь, облицованная плиткой и украшенная сверху лепниной. Ею не пользовались, но и убирать не хотели – она хорошо вписывалась в общее убранство «комнаты для гостей». Вполне возможно, что добротная красивая мебель, доставшаяся от прежних хозяев – свидетельство того, что те вынужденно покинули такую хорошую квартиру. Перед войной, по рассказам бабушки, это было почти привычным делом: из их дома частенько кого-то увозили в чёрной машине. Случалось это обычно ночью, когда от стука в дверь (почему-то в таких случаях не пользовались звонком) просыпался весь подъезд. Но никто не высовывался. Это уже став взрослой, Полина поняла, что людьми владел в такие моменты страх за своих близких, за детей…

      В четырнадцать лет, когда ты юна и красива, рядом любимая сестра, мама и папа, мир кажется прекрасным, люди добрыми, страна великой, завтрашний день полон свершений!

А белые ночи – просто сказка. Клава, сдавшая последний экзамен за курс средней школы, 20 июня до утра гуляла с выпускниками по городу. Поля ждала её, а потом уснула. Ей безумно хотелось быть на месте сестры, стать выпускницей, поступить в медицинский институт (именно туда собиралась сдать документы Клава). И всё же Полинка (так называли её родные) проснулась, когда Клава, счастливая, уставшая, на цыпочках кралась к своей кровати. Было совсем светло, родители завтракали на кухне, говорили вполголоса, стараясь не шуметь.

    А Поля прыгнула в кровать к «совсем взрослой» сестрёнке. Были и вопросы, и «смех шёпотом», и добрая зависть - вот ты и взрослая! А мне еще три года учиться в школе! Спать совсем не хотелось, тем более, что ночь уже кончилась, да и была она белой, светлой и беззаботной! Была. Последняя мирная ленинградская белая ночь…

    Отца забрали в первый месяц войны. Мама была тоже военнообязанной. Дома почти не появлялась уже с первых военных месяцев: почти все школы переоборудовались под госпитали, классные комнаты стали палатами, даже в спортзалах рядами лежали на кроватях раненые. С каждым днём их становилось больше и больше. Клаву записали на курсы медсестёр, и она после занятий теперь тоже спешила в госпиталь. Полина просилась на эти же курсы, но отказали – рано ещё. Сидеть в пустой квартире было грустно, и она уходила к сестре, помогала разгружать машины с ранеными, мыла полы. Гордилась тем, что помогала этим фронту. О войне думала вначале как о временной, недолгой беде: скоро наши покажут фашистам, как нарушать советскую границу. В июне-июле такие надежды были у многих. Пугало только то, что уже в конце июня началась эвакуация – и детей, и целых заводов - вместе со специалистами. Но затем эвакуация гражданского населения была остановлена, так как уже были заблокированы железные дороги и другие выходы из Ленинграда.Приближались страшные дни и ночи – блокадные: голодные, холодные, со смертями и страданиями…

Клава совсем перестала приходить домой, очень часто ночевала на работе. Мама тоже. Большой рояль в гостиной давно молчал, а когда-то девочки играли в четыре руки. Родители были счастливы, что у дочерей есть музыкальное образование и явные склонности к искусству. Теперь в квартире было пусто и тревожно. А ещё становилось все голоднее и голоднее.

   В сентябре начались первые серьёзные обстрелы города. Поля помнит месяц, потому что на занятия они вышли только четвёртого сентября, пошли в соседнюю школу, потому что их родная была занята под госпиталь. И именно в этот день пережили первый ужас артобстрела: почти полностью было разрушено здание напротив школы, ревела сирена, детей бегом провожали в бомбоубежище, в воздухе пахло дымом, густой пылью и чем-то страшным! Тогда ещё Поля не увидела убитых, хотя раненые осколками, стеклом были в бомбоубежище, их бинтовали санитарки и просто гражданские. Все были подавлены, понимали: лучше уже не будет! Занятия отменили, никто не знал, будут ли они завтра. Учителя тоже были растеряны не меньше детей.

А потом такие обстрелы случались каждый день. И хоть привыкнуть к ним нельзя, но, как говорила бабушка Полина, смириться пришлось. В школу продолжали ходить. Часто уроки срывались тревогами. Но в школе, с учителями и одноклассниками было не так страшно. Страшнее было дома одной. 

Самое счастливое в эти дни было, когда мама или Клава оставались ночевать дома. Но это случалось редко.

В середине сентября город был взбудоражен известием о грядущем голоде. Полина помнит тревожные слухи, что кто-то «из врагов» поджёг Бадаевские продовольственные склады. Были даже разговоры о том, что это «власти на случай отступления уничтожили их, чтобы не оставлять врагу». Такие разговоры были не безопасны, поэтому их можно было позволить только с родными, при закрытых дверях. Поля эту версию услышала от сестры, которая в один из вечеров появилась с сумкой продуктов: буханка чёрствого хлеба, несколько кусков сахара, рыбные консервы и каша в банках. Так сложилось, что в этот вечер и мама была свободна. Ужинали втроем. Было совсем не весело, говорили вполголоса. Все темы касались одного вопроса: что ждёт всех завтра? Здесь-то Поля впервые услышала о сожжённых продуктовых складах и очень удивилась, что возможно такое решение власти. А как же город? Люди? Нет, в свои четырнадцать лет она не могла такое принять. Это фашисты обстреляли! 

Кстати, и сегодня историки не нашли полного понимания, кто виноват в уничтожении продуктов питания для ленинградцев…

В начале декабря, в холодное для города на Неве время, прекратилось водоснабжение, перестало подаваться тепло в дома. Город замерзал. Вначале воду можно было взять на пожарной водокачке, она какое-то время ещё работала. Полиной обязанностью стало ходить с большим бидоном на водокачку. Очередь за водой начиналась почти за квартал, огромная, молчаливая, мрачная, она состояла в основном из женщин и стариков. Но было и много детей. В холодные дни их жалели и уступали место в очереди. Как правило, вырастала ещё одна очередь – детская. К воде подпускали по принципу чередования: взрослый-ребенок-взрослый. Но даже и при таком порядке выстоять надо было несколько часов. Поля помнит, как это было тягостно: валенки всегда мокрые, сушить их было негде. Плюшевое пальтишко совсем не приспособлено к долгому пребыванию на улице в морозную и ветреную погоду. Но вода была нужна, вечером придет сестра или мама, будут пить чай с сахарином или даже с сахаром, а, может, и похлёбку сварят… Она стояла терпеливо, упорно, до победы – пяти литров воды. Слушала, о чём говорит угрюмая очередь. Разговоры были в основном о делах на фронте. Люди пытались найти хоть что-то обнадёживающее в происходящем, но хорошего ничего не было. Да и сам вид этой замёрзшей очереди свидетельствовал об усиливающемся отчаянии.

     Именно Полине приходилось и карточки отоваривать. Сто двадцать пять граммов хлеба… Но и за ними надо выстоять очередь, не меньшую, чем за водой. Были случаи, когда кто-то падал прямо там на стылую землю. Его подбирали не сразу, только когда появлялся патруль. Люди боялись выйти и потерять свое место в очереди, могли и не пустить назад. С каждым днем всем становилось всё труднее, но большая часть ленинградцев сохраняла человечность и сострадание. Тем более, на этом фоне было жутко наблюдать сцены, когда в очереди раздавался крик: «Украли карточки!». Такое бывало, и часто. Полина держала карточки во внутреннем кармане своего пальтишка. Карман пришила сама, сделав его с пуговичкой, чтобы нечаянно не выронить бесценные карточки. Раньше носила их в варежке, зажав в кулачок, но однажды стала свидетелем того, как подросток сорвал рукавицу с женщины и ринулся прочь. Видимо, приметил, как она вытаскивала их, чтобы удостовериться в сохранности. Крики, слезы… Лишиться из-за подонка несчастных кусочков хлеба, а возможно, и шанса выжить!

С каждым днем становилось всё хуже, к концу сорок первого года всё труднее Поле стало отоваривать карточки. Воды в водокачке не было, все шли на Неву. Любой поход по улицам сопровождался не только физическими муками, но и психологическими: по пути встречались замёрзшие трупы стариков, женщин, детей. Они лежали прямо на улице, сидели, окоченев, на снегу, прислонённые к стенам домов. Кого-то везли на саночках, при этом сам "возчик", тянущий этот печальный груз, был похож на мертвеца. Страшная картина, которую нам сегодня невозможно представить. 

Само стремление ВЫЖИТЬ, а не поддаться апатии, лечь и заснуть вечным сном, – уже было подвигом!

Полина, пережившая страшные зимы 41-го-42-го годов, так и не отогрелась до конца жизни. Она зябко ёжилась даже летом. 

Их дом тогда остыл настолько, что на стенах квартиры наросла снежная корочка. В декабре 41-го, когда стало невыносимо терпеть этот холод, Клава принесла откуда-то пилу с одной ручкой. Вместе с Полей они распиливали венские стулья, шкафчики, этажерки, столы. Печь была большая, она, будто ненасытный зверь, моментально проглатывала все, что в неё забрасывали. Прогревалось ненадолго только пространство вокруг неё, на метр, не больше. Но и это было спасением. Перетащили кровать из спальни, поставили прямо к печному боку. Ложились рядом, не раздеваясь. Клава или мама обязательно теперь старались ночевать по очереди дома. Полина потом оценила, как любили они её, младшенькую свою. Им было трудно добираться на работу и назад, силы оставляли и их. И всё же она теперь не оставалась на ночь одна. С ними было спокойнее в пустом доме. Соседи по площадке перестали появляться на улице. Возможно, эвакуировались, а может быть, и умерли. Поэтому, оставаясь одна, Полина ощущала тягостное одиночество, которое можно сравнить с чувствами человека, заброшенного на безжалостный необитаемый остров. Она давно перестала реагировать на сирену, извещающую об обстрелах: в бомбоубежище было трудно спускаться, а ещё труднее возвращаться. Несколько раз Поля падала в обморок. Когда это случалось в людном месте, ей помогали подняться. Страшнее было, когда это произошло на безлюдной улице. Выстояв в очередь к проруби, набрав бидон воды, она шла уже назад. И вдруг стало трудно дышать, закружилась голова. В глазах появилось ощущение песка, они слезились, время от времени наваливалась темнота. А потом – обморок, бидон выпал из рук, облив пальтишко и валенки... Сколько пролежала так, трудно сказать, но успела обледенеть. Повезло, что в это время проходил патруль. Её подобрали, занесли в ближайшее помещение, отогрели, напоили кипятком. Поля запомнила пожилую уставшую женщину, одетую в длинную шинель, с повязкой на рукаве, которая молча смотрела на неё, а потом вытащила маленький кусочек хлеба. Для кого она его берегла? Может, для такой же голодной, полуживой дочери? Но она отдала его Полине. Такое помнится всю жизнь.

Девочку проводили до дома и даже налили немного воды в её пустой бидон. После этого случая мама и сестра стали говорить о необходимости эвакуации (имелась в виду Полина). Оставлять её стало опасно, но и сидеть с ней рядом они не могли. Самой же Поле было страшно думать, что она одна покинет Ленинград, а Клава и мама останутся здесь. А вдруг вернется папа, а её нет? От отца писем не было, что с ним, никто не знал, старались не говорить о нем, чтобы не высказать вслух то, о чём думал каждый – а вдруг погиб?

СИБИРЬ, СТАВШАЯ РОДНЫМ ДОМОМ

              

В середине зимы 1942-го года мама и сестра провожали Полю. Они понимали, что «Дорога жизни» могла оказаться и «дорогой смерти». Её обстреливали немцы, она угрожала проломами льда, поломками машин… Но всё-таки она давала надежду выжить!.. Поэтому слёзы, последние напутствия, советы, как вести себя и в дороге, и «на чужбине»…

     А потом –долгий и трудный путь в незнакомую Сибирь. Хотя, когда отправлялись в дорогу, не знали, где будет конечная остановка. Полина помнит, что на эвакопункте после разгрузки и размещения в вагонах всем дали горячую пищу, что-то вроде похлёбки. Сопровождали детей в вагоне три женщины. Они были, как показалось вначале, очень сердитыми. Но в пути они по-настоящему заботились о каждом из ребятишек. Особенно жалели малышей, которые сильно болели. Дорога была долгой, поезд по несколько суток стоял на станциях, в это время выгружали больных и умерших. 

В вагоне была печь, её топили дровами, запасы которых тоже пополнялись во время стоянок. Но холод преследовал в продолжение всего пути. И абсолютно чужие женщины, у которых дома остались свои дети, прижимали малышей к себе, пытаясь отогреть озябшие, истощённые тела, успокаивали, отдавали свои порции тёплой похлёбки.

      И дети потихоньку успокаивались, хотя Поле было страшно – как жить без мамы, без сестрёнки? 

Когда прибыли в Новосибирскую область, на станцию Татарск, то от сопровождавших женщин узнали, что путь закончен. Детская память не сохранила всех подробностей встречи с сибирской землей. Полина вспоминала, что впервые увидела лошадь, впряжённую в сани. Страха не было, одно любопытство, как когда-то до войны, в ленинградском зоопарке. 

На сани, устланные соломой, посадили детей (по пять-шесть человек), заботливо укутали тулупами, обложили сеном с боков и повезли в деревню под названием Новомихайловка. Управляла лошадью женщина, делала это решительно, умело - и впервые за всю долгую дорогу дети испытали подобие восторга! Вместе с Полей в санях оказались малыши, трудно сказать, по сколько им было лет, пять или десять? Худенькие все, бледные. Но и они, уставшие, голодные, простуженные, испытывали удовольствие от езды. Тётя Нюра, как оказалось, будущая и хозяйка, и мать для них, привезла детишек к небольшому дому, где им предстояло прожить не один год. Возле избы уже собрались сельские ребятишки и несколько старушек, видимо, ждали. Они пришли не только из любопытства. Зная, что дети из блокадного, голодного и холодного Ленинграда, принесли нехитрые гостинцы. Какой-то мальчик, стесняясь, сунул в озябшие ладошки Поли варёную картофелину, холодную и почему-то скользкую. Она удивилась, засмущалась, но услышав: «бери, это тебе», - взяла. Примерно такие же гостинцы достались и остальным. И уже этот эпизод встречи, врезавшийся в детскую память на всю жизнь, обнадёживал детей: им здесь будет хорошо, здесь добрые люди!

     В избе, куда поселили Полю с попутчиками по саням, была одна большая комната. Зато наверху, под самым потолком, было просто волшебное местечко – полати. У этого места, со слов бабы Поли, было много достоинств: уютно, тепло, сказочно – в тёплом полумраке можно помечтать. А поскольку Полина оказалась самой взрослой из всей детворы, «приписанной» к тете Нюре на постой, её и назначила хозяйка «старшей».

      До появления беспокойных жильцов жила тётя Нюра со своей взрослой дочерью (лет семнадцати) вдвоем, муж был на фронте. И сама хозяйка, и её дочь Вера работали на колхозной ферме. Труд был крайне тяжёлым, они уходили ещё до рассвета и возвращались затемно. Но с утра успевали протопить печку, дать наказы Полине, чем кормить, и как - малышей. Уже в первый день прибытия дети почувствовали искреннее сочувствие и доброту местных, ещё вчера чужих им людей. И эта доброта не была эпизодом, она сопровождала их все годы эвакуации. Далеко не всем детям-ленинградцам так повезло, разные были люди, разное отношение к «чужакам».

    Тетя Нюра была верующей, что многое объясняет. Верующие при Советской власти – это истинные верующие, и добро творили они от души, и своих детей учили не обижать ленинградцев, «им и так, горемычным, досталось».

      Сразу же, в первый вечер, их отогрели и накормили горячей картошкой с молоком. Никогда ничего более вкусного Полина не пробовала. Оказывается, постановлением колхозного правления было разрешено брать для прибывших блокадников с фермы каждый день по три литра парного молока. Может, это и помогло им оправиться от дистрофии. В Полину обязанность входило кормить детей, заниматься с ними делами – убирать в комнате, отбрасывать снег с тропинок. Малышей было шесть человек. Давать еды им надо было понемногу несколько раз за день – иначе могли заболеть. Кушать хотелось всем и всегда. Но норма была строгой, и Поля её соблюдала: по две маленьких картошки и половинка стакана молока. Плакали, просили ещё. Но Поля терпеливо объясняла, что нельзя – можно умереть. Такие объяснения малышам были не очень понятны. Поэтому отвлекала их сказками, которых знала очень много. Сочиняла и сама. Дети сразу замолкали и терпеливо ждали следующей трапезы. 

Полинке и самой нестерпимо хотелось есть. Но всё было строго распределено, поэтому нарушить порядок было равносильно предательству.

Нами это воспринимается как настоящее мужество: девочка 14-ти лет, внешне не старше десятилетки, перенесшая все тяготы блокады, с голодными обмороками, режущими болями в желудке, надвигающейся слепотой – не позволяла себе лишнего глотка молока! 

А через неделю Поля вместе с подопечными ребятишками стала ходить на занятия. Их проводила одна учительница для всех возрастов. Дети писали на кусочках газет: «Мы победим!»; «Смерть фашистам!». Читали газеты. Считали.

     Словом, учились скорее для того, чтобы не забыть грамоту, полученную до войны. 

Запомнился Полине один курьёзный эпизод: мальчишки изрисовали белую печь угольками. Она превратилась в большое полотно, отражающее сцены баталий: танки со звёздами подбивают фашистские танки с жирными чёрными крестами. Такой бой предполагал много дыма, поэтому для воссоздания реальности успешно использовалась печная сажа и зола. Чумазые, счастливые мальчишки наносили последние штрихи своего шедевра, когда вошла Поля. Она по-прежнему была, по сути, воспитателем и нянькой. Испугалась, попробовала отмыть водой под обиженные вопли авторов, но получилось только хуже. Сажа поплыла по стене, которая из белой превращалась в черную. Вернулась учительница. Успокоила и сказала, что всё легко можно исправить, надо просто забелить. Принесла ведро с разведённой известью и щётку, несколько мазков – и вот уже всё, как и было. Не ругала детей, видимо, растрогала её тема, выбранная для декора печки...

 

Летом все дети от восьми лет и старше работали на колхозных полях: пропалывали свёклу, турнепс, картофель. У каждого была своя норма. Трудились добросовестно, чувствовали свою ответственность. Баловства не было, была сильная усталость. У Поли всё чаще случались приступы, когда темнело в глазах и на мгновение будто ночь наступала.

 А ещё Поля полюбила лошадей. Случилось это с первой встречи, когда везла их тетя Нюра со станции в Новомихайловку. Лошадей держали в колхозной конюшне, неподалёку от дома, где жила Поля. Лошадей было мало : три кобылы и один жеребёнок. Заправлял хозяйством дед Фёдор, очень пожилой, добрый человек. Он разрешал ухаживать за лошадьми. Полина с удовольствием чесала им гривы, убирала в стойлах. А дед Фёдор катал в свободное время детей. Но недолго. Лошади всегда были заняты и уставали не меньше людей. Техники никакой не было, всю тяжёлую работу выполняли лошадки.

    Зимой мальчишки придумали интересную забаву. Возле бани слепили снеговика, на груди водрузили из прутьев свастику и организовали что-то вроде тира. Бомбили его снежками, а потом и камнями, и палками. Это за все муки – голод, разлуку с близкими, похоронки, которые получали новомихайловские семьи. Злость была не «понарошке», всерьёз, по-взрослому. А один из местных подростков, получивший похоронку на отца накануне, набросился на снеговика-"фашиста" и с яростью начал пинать его ногами, молотить кулаками. Когда от «фашиста» осталась куча снега, парнишка повернулся и малыши увидели, что лицо его всё в слезах. 

Все молчали. Никаких реплик, смеха. Дети взрослели тогда рано.

    

Через год Полю определили учётчицей, она была серьёзной и ответственной. Строго вела учёт трудодней, но и сама работала наравне со взрослыми. Ждала писем из дома. По вечерам, лёжа на полатях, мечтала, как будет снова жить с мамой, папой и сестрой. Не знала Поля, что отец погиб. Погибла во время разгрузки эшелона с ранеными и её любимая сестрёнка - через год после их расставания у ладожской переправы. Поэтому после войны приедет к ней только мама, постаревшая, больная и очень печальная. Никогда они не вернутся в большой и красивый дом в Ленинграде. Никогда не сыграют с Клавой вальс Штрауса… Война изменила все планы. Изменила жизнь.

Однажды, проснувшись как всегда, раньше всех, Поля подумала, что ещё рано. И ночь какая-то слишком тёмная, неестественно тёмная. Нащупала спички, чиркнула по коробку, почувствовала жар пламени, но не увидела его. Поняла: что-то случилось. Ведь и раньше темнело в глазах. Вот сейчас посидит, и всё пройдёт. Сидела долго. Проснулись дети, началась возня, приставали с вопросами. Поля сидела без движения. Потом пришла Вера. Испугалась, начала расспрашивать. И здесь, наконец, Поля разрыдалась: «Я ничего не вижу!»

Помочь ей никто не мог: война, глухая сибирская деревня, ни докторов, ни аптек. Всё, что могли – привели местную знахарку, та заключила: ослепла девонька. 

Дед Фёдор выстрогал палочку. Помогали ей всем миром освоиться в мире полной темноты. Успокаивали тем, что кончится война, приедет мама и свозит к врачам. И Поля очень надеялась на возвращение к обычному и такому счастливому состоянию, когда не окружает тебя вечная ночь, когда радуешься всему, что видишь: жеребёнку, бегущему за повозкой, облаку, меняющему ежеминутно свои контуры, синему озеру, где шумно плещется детвора. Пугала беспомощность. Такие знакомые предметы стали теперь иными, их надо было ощупывать, чтобы «увидеть» пальцами. Часто, оступившись, падала. На работу пойти не могла, дома помочь тоже не получалось. Молча сидела на лавочке возле дома. Иногда ребятишки просили по привычке рассказать сказку. Не хотелось.

       Оцепенение продолжалось долго. Вспоминая, что вывело её из этого состояния безнадежности и отчаяния, Полина призналась: помог добрый дед Фёдор. Подсаживался к ней, ненавязчиво заводил разговоры, что война идет к концу, скоро жить станет легче, глядишь, и в больницу попадёт Полинка. Опять же и мать приедет - это тоже хорошо, ведь по его понятию, «от переживаний слепота образовалась». Своей сухой ладошкой гладил девочку по пышным кудряшкам, совсем как это делал когда-то отец. И Поля начала привыкать к непростому состоянию незрячей. Тётя Нюра помогла освоить вязание, нашла спицы, шерстяную пряжу. Появилось занятие, время не стало таким тягостным. Снова рассказывала детям прочитанные когда-то истории о Томе Сойере, Гавроше, любимые сказки…

 Мама Полины смогла приехать только в сорок пятом, летом. Полина знала из письма, что вот-вот она будет в Новомихайловке, волновалась, ждала. И когда мать вошла, она, абсолютно незрячая, «увидела» её, почувствовала и, забыв об осторожности, бросилась навстречу. Плакали обе, от радости встречи, от жалости друг к другу. Да и все, кто был рядом в этот момент, не сдерживали своих слез. Все пережили много за годы войны: и похоронки, и голод, но блокадники для них были особой категорией – «чудом выжившие», «намыкавшиеся», особенно дети.

 Потом была жизнь с мамой. Другая жизнь. В Ленинград не вернулись, никто их не ждал. Не хватало Клавы, отца, школьных друзей. Всё осталось в памяти о довоенном прошлом.

Мама пыталась вернуть дочери зрение, возила по разным клиникам. Полина перенесла шесть операций. Но заключение, сделанное в первый медицинский осмотр, было безжалостным: блокадный синдром. Зрение потеряно безвозвратно, сказалось всё пережитое: голод, стрессы, переохлаждение.

     

Жизнь она прожила трудную, но интересную. По собственному определению бабы Поли, счастливую жизнь. И счастье начало возвращаться к ней в сибирской деревеньке, через огромную душевность односельчан: хозяйки квартиры, деда Фёдора, бесхитростных, босоногих, плохо одетых, но таких сердечных сельских ребятишек… Сибирь стала для Полины второй родиной! Полюбила она её бескрайние просторы, синие озера Барабы, берёзовые околки…

     

Благодаря матери Полина получила образование через Новосибирское отделение Всероссийского общества слепых. И снова в полной мере прошла через осознание силы человеческого сострадания, всегда окружали понимающие, помогающие люди. Работала на швейной фабрике «Сибирь», возглавляла местком. Коллектив был дружным, у всех была своя беда, своя слепота, но «мы старались не думать, что нам живется тяжелее, чем зрячим». С удовольствием Поля пела в хоре, любовь к музыке сохранила на всю жизнь. Благодаря этому увлечению встретила свою любовь. Вырастила двух дочерей, одна из которых стала нашей мамой.

    А «блокадный синдром» проявлялся не только в тяжёлом недуге, но и в бережном, трепетном отношении к каждой крошке хлеба. Осторожно нащупывала она на столе всё, что оставалось при нарезке, и как-то по особенному, будто конфетку – не жевала, а держала долго во рту, наслаждаясь вкусом...