Ко времени нашего приезда в центре всё оставалось на тех же местах, что и двести с лишним лет назад, только церковь была переделана в клуб (он сгорел через год после нашего приезда), а в поповском доме расположился сельсовет.
Сами же крестьяне поселились на окраинах, почти что хуторами. И в этом был большой резон: так они не мешали друг другу вести довольно замкнутый образ жизни.

В каждом дворе были собственный колодец, летняя кухня, амбар, пристройки для скотины. И, конечно, огород соток на пятьдесят, чтобы можно было своими овощами прокормить не только семью (а семьи в Решётах традиционно были большими), но и немалое хозяйство. И хоть домики были небольшие, в основном саманные, но содержались хозяйками в чистоте, сияя побеленными с синькой стенами.
До революции это было, как по Некрасову, «богатое и грязное ( я уже говорила о знаменитой решетовской грязи) торговое село», в котором были свои купцы, сыгравшие главную роль в его становлении.

Но во время коллективизации село захирело: лучшие хозяева были (как и по всей стране) раскулачены. Нужды добавила и война: большинство мужиков, самая корневая его сила, погибло на фронте, осиротив и семью, и родное подворье, и землю. В это же время село на треть пополнилось сосланными с Поволжья немцами. Мы ещё застали крошечные, как будто игрушечные, слепленные из кизяка домики, которые те построили, приехав.

На реорганизационном собрании (а было это в конце зимы 1961 года) люди жаловались, что дошли до ручки, до последней степени нищеты, что и не помнят, когда держали в руках деньги. Колхозы то разокрупняли, то, наоборот, укрупняли, председатели менялись ежегодно, а разорение и упадок между тем росли катастрофически.
 
- Богатство ваше в матушке-земле. И богатства такого, тучных чернозёмов, нет больше в области. Такую землю, как у вас, вывозили эшелонами во время войны фашисты из Курска. Стыдно быть бедными на такой богатой земле, - так начал свою речь на собрании отец.
- Помните, как за жёнами ухаживали, когда они невестами вашими были, всё для них могли сделать. И это было не в труд, а в радость, вот так же и к земле относитесь, как к невесте на выданье.

Отец про это собрание часто вспоминал: «Смотрю я в зал: люди-то все одеты плохонько, лица обозлённые, и у всех глаза потухшие, обречённые. Глаза людей, дошедших в битве за выживание до края...» Отцу решетовцы тогда сказали так: «Повидали мы тут всяких. Говоришь ты хорошо. Посмотрим, как работать будешь». И проголосовали за него единогласно.

Считают, что чем ближе село к городу или железной дороге, тем оно культурнее, имея в виду, что там легче, сподручнее перенять культуру городскую. Считающие так забывают о том, что существует культура деревенская. «Древнейшие в мире культуры у всех народов — крестьянские. Здесь не только фольклор, здесь и трудовые навыки, трудовые знания и высокая культура быта». Если следовать этому, данному Д. Лихачёвым, определению культуры, то Решёты можно было считать просто образцом крестьянской культуры.

Семьи украинцев по укладу были похожи на русские раскольничьи. Дети в этих семьях родителей называли на вы, также как и родители своих родителей, иерархия в отношениях соблюдалась очень строго. В семьях, как правило, было много детей, каждый из них знал свои обязанности. За их выполнением родители придирчиво следили. Мальчики делали всю работу во дворе, девочки - в доме. У печи верховодили бабушки. Они не признавали кастрюль и томили в чугунках в русской печи вкуснейший борщ с фасолью на свекольном квасу. Также они не признавали казённый хлеб.

Родители при детях никогда не ругались, между собой все говорили только на украинском языке. Выпивать было принято только на праздники. Но и на праздниках, например на свадьбах, знали меру, поэтому те сохраняли так подобающую им торжественность, высокий настрой - то, чего безуспешно сейчас пытаются добиться, устраивая грандиозные попойки в шикарных ресторанах или даже в музейных дворцах, забывая золотое правило соответствия формы содержанию.

Образцом соблюдения этого золотого правила были решетовские свадьбы. Бабушки на эти свадьбы надевали расшитые украинские блузки и какие-то полосатые домотканые юбки. Свадьбу играли сначала у невесты, а потом в этот же день свадебный поезд привозил гостей к жениху. Ни драк, ни ругани, ни валяющихся пьяных на этих свадьбах не бывало. Зато много было украинских песен, их пели слаженно, на несколько голосов.

Совсем не то в те же самые годы я наблюдала на свадьбе у родственников на родине отца, в маленькой деревеньке Князевка, что в Чулымском районе. Там уже после первой рюмки все забыли про молодых, завязалась словесная ссора с матюгами, плавно перешедшая в потасовку с хватанием друг друга за грудки и поминанием прошлогодних обид. Меня поразила реакция гостей на происходящее: по тому, как весело они разнимали дерущихся, я поняла, что это тоже своего рода традиция, обязательный спектакль.

Вообще меня удивляет такой парадокс: почему в маленьких деревнях, типа Князевки, народ уже тогда был разболтаннее, бесконвойнее? Обычно так ведут себя люди, не получившие приличного домашнего воспитания... Образование (даже такое, как МГИМО), в чём мы ежедневно, глядя в экран телевизоров, убеждаемся, никакой роли не играет.
Пусть мои односельчане университетов не кончали, но они были культурными людьми.

Всё дело было в народной морали, передававшейся из поколения в поколение: стыдно, позорно пить, распутничать, лентяйничать. И такое мировоззрение большинства, культурного ядра сельчан, влияло и на беспутных.
 
Ещё мне кажется, что в разболтанности народа в маленьких деревнях большую роль сыграло отсутствие церкви. Ведь там люди в отличие от моих односельчан не могли воочию, ежедневно видеть эталон поведения и служения Богу. Там не напоминали постоянно о божьих заповедях, не говорили прописные истины, укрепляя дух. А вот в Решётах этот праведный дух оставался ещё много лет после закрытия церкви. Да и не до пороков было моим односельчанам: обиходить скотину, прополоть, окучить пятьдесят соток картошки, испечь хлеб... Когда гулять?

В те годы отношение к немцам, совсем недавно ходившим отмечаться в комендатуру, было таким, что слово немец звучало оскорбительно. Отец же считал: не может уважать себя тот человек, что не гордится своей нацией. Поэтому, поручая какое-то дело немцу, отец, не тратя лишних слов, говорил ему: «Сделай по-немецки». И высшей похвалой в его устах было: «Сделано по-немецки». Если же, например, на ферме, где заведующим был немец, видел грязь, бросал тому разочарованно: «Меняй фамилию»...

Ещё отец считал, что человеку просто необходимо гордиться своим родом. Не может он быть Иваном, родства не помнящим. Поэтому уже в первый год работы он знал и называл всех рабочих совхоза по имени-отчеству. Но он знал и имя-отчество стариков, их родителей, всегда передавал тем через их детей приветы, хваля изумительный квас или пышный хлеб, которыми те его когда-то угощали. Родители у отца умерли, когда он был совсем молодым, а мамины — когда она была ещё ребёнком, своих стариков у нас не было, поэтому так любил отец общаться с решетовскими стариками, любил слушать их украинский говорок, шутил с ними, хвалил образцовый порядок их усадеб...

Отец не просто не ломал устоявшиеся традиции, а старался их поддерживать административными действиями. Например, на четвёртом отделении жили почти одни немцы, и поэтому управляющим он туда поставил немца. Каждое из отделений было когда-то отдельным колхозом, и в этом колхозе были своя начальная школа и контора. Когда в Решётах открыли детский сад (а организовала его открытие мама, ведь у неё уже был за плечами опыт такой организации), то одновременно открыли садики и на отделениях, чтобы не таскать полусонных детишек в центр.

Вечером, когда отец, усталый, приезжал с полей и садился ужинать, мама начинала застольный разговор одной фразой: «Яслинские бабы говорят...». Мама никогда не уточняла, кто именно говорил, а отец никогда и не пытался узнать. «Яслинские бабы» стали для него синонимом мнения народного. Тем более, что глаз у«яслинских баб» был острый. К слову сказать, они и хвалили отца часто, лукаво удивляясь: «Как мысли наши прочитал Михайло Степаныч». И эти похвалы для отца дорогого стоили. Куда дороже похвал районного начальства. Те приедут на часок и уедут, а жить-то ему с людьми, теми, кого суховато называют трудовыми ресурсами.

Сейчас их потребляют также безжалостно, как и природные. Отец же предпочитал им служить. Он говорил: «Пойду на службу», «пора на службу». Так неосознанно, возможно, он делил деятельность людей на земле: одни на ней работают, другие этим работникам служат.

Сам же хлебороб должен служить только земле. Он её «сеятель и хранитель». И тем уникальна его роль. Он должен стоять во главе стройной иерархии, наглядное воплощение которой я нечаянно увидела на картине в сельском клубе села Вьюны нашего Колыванского района. (Её автор - художник В.Л. Поротников - родом из этого села).

Была эта картина, занимающая всю торцевую стену клуба, посвящена сельским труженикам. На фоне скошенного хлебного поля, в центре картины, механизаторы, победители социалистического соревнования. Сбоку, у импровизированного столика с наградами, представители районной и местной власти аплодируют победителям. На переднем плане пионеры: они вручают победителям букетики полевых цветов.

Позади, сидя на земле возле автобуса, ждут своего выступления самодеятельные артисты из районного ДК. Посмотрела я на такую композицию картины и вздохнула: сейчас всё наоборот - впереди заласканные, прославленные, те, кто скромно сидел, ожидая своего часа, на обочине, а вот люди труда оказались на этой обочине, никому не нужные.
 
«Барина всё нету, барин всё не едет»... Привыкли надеяться «на барина», - так примерно трактуют стихотворение Н.А. Некрасова сторонники реформ, объясняя, почему эти реформы, освобождающие крестьянина от гнёта государства, буксуют. Плохой народ им достался, не хочет свободы. А ведь стихотворение Некрасова если и содержит упрёк, то только не «неприспособленным» крестьянам. Что, бабушка Ненила сама должна была бодренько пойти в лес, нарубить себе лесин, распилить на доски и покрыть крышу?

Нет, обращается великий поэт к дворянам и упрекает их в том, что забыли своё предназначение: быть защитниками своих крестьян. Он, наоборот, считает, что крестьяне - «мирные дети труда» - нуждаются в отце, строгом, но справедливом. Без отца нельзя оставлять крестьян: без него некому их «рассудить» с бесчестными, думающими только о собственной наживе. Тогда притесняли и сейчас притесняют крестьян, увидев их беззащитность, бесчестные.

Именно так, «отцом, строгим, но справедливым» назвали моего папу на форуме (в интернете) на тему «Замечательные люди нашего села», сойдясь во мнении, что больше всех сделал для села он, уже внуки и дети тех решетовцев, для кого он стал отцом на восемнадцать лет.

У отца было несколько любимых присказок. Чаще других он повторял полюбившееся ему название фильма: «Я отвечаю за всё». Вот он и был таким человеком, который благодаря своим знаниям, организаторскому таланту, трудолюбию и любви к своему делу мог отвечать за всё. Значит, мог быть заступником, мог взвалить на себя роль отца "семьи" в три тысячи человек.

В первую очередь заступался за тех, кто сам за себя заступиться не мог: детей и немощных.
Вот какую историю рассказал мой бывший односельчанин Иван Паршиков на страницах упомянутого мною форума: «Работали мы с Валерой Костюченко на базе и заработали по 126 рублей. А экономисты посчитали, мол, много школьникам начислили, сказали, оставить по сорок рублей. Отец - к директору. А Михаил Степанович: «Мальчишкам выплатить всё до копеечки". Спасибо тебе, директор. Мелочь, а запомнилось на всю жизнь».

Материальную помощь совхоз оказывал прежде всего людям больным. Не всем это нравилось. Заходит как-то к отцу здоровенный детина-механизатор.

- Это почему вы выделили помощь Копорушкину?

- Да разве ты не знаешь, какое у него здоровье?

- А может, у меня здоровье хуже, чем у Копорушкина?

Отец никак не отреагировал, только сказал, что надо посоветоваться, а утром на планёрке рассказал эту историю в лицах (у него был актёрский дар), чтобы решить всем вместе, кто этой помощи достоин? Ответом послужил дружный смех. С тех пор эта фраза про «здоровье хуже, чем у Копорушкина» стала местной присказкой.

Как в настоящей семье, он предпочитал не выносить сор из избы: наказывал строго, но и жалел по-отечески, не доводя дело до милиции.

За восемнадцать лет его работы ни один решетовец не был осуждён, ни один не попал в тюрьму. Нельзя сказать, что воровства совсем уж не было. Согласитесь, большой соблазн, если у тебя полный кузов зерна, по дороге на элеватор заехав домой, его ополовинить?

Как-то во время посевной подъезжает отец к механизаторам.

- Давайте, ребята, подналягте. День сегодняшний год кормит.

- Ни, Михайло Степаныч, - отвечает ему один из них, - мене кормит тёмна-тёмна ночь.

Против воровства и разгильдяйства он знал один действенный способ: контроль. Как вы в юности (если довелось) убирали на совхозных полях картофель, другие овощи? Мы - хорошо. Потому что знали, что на поле обязательно приедет агроном или сам директор и проверит нашу работу как следует. Помню, убирали мы турнепс. Подъехал отец, прошёл по полю, показал, как правильно срезать ботву, поковырял там и тут носком сапога землю и уехал. Через часок подъезжает дежурка (так называли грузовичок, используемый в совхозе для разных нужд). Шофёр снимает с кузова флягу молока, мешок с горячим хлебом и кастрюлю с мёдом. «Это вам Михайло Степаныч гостинец прислал за хорошую работу».

Но прежде всего надо было создать условия, исключающие нужду в воровстве кормов для личного подворья. Зачем ждать тёмну-тёмну ночь, да терпеть страх, если тебе всё привезут домой: сено (уже в первую же весну покосы распахали, засеяли  травами, скосили совхозной техникой и привезли сено всем на дом), зерноотходы (их начисляли на каждый заработанный рубль), муку (её мололи на своей мельнице в несколько сортов).

И сам он жил по завету своей матушки, не уставая его повторять нам: «Не чапай ничого, и не бойсь никого». В честности своей был особенно щепетилен, считая её краеугольным камнем нравственности.

Я уже говорила об отдалённости нашего степного села, потому строить личные дома рабочим было очень сложно. И вот какой выход нашёл отец. В те годы город начал бурно строиться. Там подлежали сносу хорошие крестовые дома, которые по этой причине продавались за бесценок. Отец распорядился бесплатно давать желающим совхозную технику для вывоза этих домов. И в Решётах начался настоящий строительный бум. Дома ставили на месте старых усадеб, что было очень важно для крестьян. Ведь там и колодец, и «стайки», и удобрённый, без травиночки, огород, и прежнюю хату ломать не надо: в ней оставались жить старики. Кирпич же для строительных нужд брали на совхозном кирпичном заводе.

Началось негласное соревнование: у кого нарядней крыльцо, затейливей резьба на наличниках, ярче цветы на клумбах. Отец, проезжая мимо строящегося дома, всегда останавливался: ему доставляло удовольствие осматривать новые дома.
За эти несколько лет обновилось село неузнаваемо. В нём стало удобно жить. И отдалённость в общем-то не мешала. В местной пекарне мы покупали горячий хлеб и булочки, в колбасном цехе - колбасу, на маслозаводе - масло и закваску, в столовой - домашние пельмени. В общем, всё своё. Да ещё какого отменного качества! Например, всё сливочное масло, вырабатываемое нашим маслозаводом, шло на экспорт.

Так в пределах совхоза решалась проблема его продовольственной безопасности. Даже крупы, пшённая и гречневая (большой дефицит в те годы), были совхозные. Благодаря посевам гречки совхоз снабжал тружеников села ещё и гречишным, тёмно-коричневого цвета мёдом. 

Боже мой, что это были за продукты! Сейчас у нас в магазинах таких продуктов просто нет! Да что у нас, в Германии нет! Звонит мне оттуда одноклассник: «Помнишь, какая у нас была закваска? А колбаса?!» И далее по списку...

Что сельчан, причём всех, без ограничения возраста, может объединить? Конечно, общение. Мест для общения в селе было несколько.

Самым популярным и посещаемым из них была баня, построенная в первый же год существования совхоза.

Чтобы дойти до бани, мне нужно было пройти по своей улице, свернуть в проулок, а потом ещё по центральной пройти мимо конторы, а там ещё раз свернуть. Легко ли было зимой в метель преодолеть это расстояние? Колючий снег, как иголками, колет в лицо, ветер пробирается в рукава, под платок, чуть с ног не сбивает.

Потом сидишь осоловелая в предбаннике, пьёшь сок, у тебя смыкаются глаза и сквозь дремоту слышишь: «Смотри, как выросла, а давно ли малышкой сюда приехала». (Почему-то для моих односельчан я была точкой отсчёта: по мне они сверяли года). Выходишь из бани, а ветер-то утих, совсем не холодно распаренному телу, и снег повалил новогодними хлопьями, которые, падая на горячее лицо, тают с шипением. И домой ты идёшь уже не одна, а в компании таких же укутанных девчонок, и смех наш далеко разносится в в тишине сонных улиц.

А ежедневное кино летом, когда, ещё вся в ознобе, прибежишь с речки, гладишь платье, преодолевая желание погладить этим же тёплым утюгом саму себя. И когда идёшь, торжественная, зажав в кулаке пятак на билет, осторожно ступая в мягкую, почему-то пудрой пахнущую пыль, кажется, что ты и сама проглажена. А в фойе уже ждут подружки, тут же, старательно делая вид, что ты им ни к чему, снуют мальчишки. После ослепительного, знойного дня прохлада и полумрак зала так желанны!
 
А «торжественное»? Так называли мои земляки собрания в честь праздников с президиумом, поздравлениями пионеров, награждением победителей соревнования, лекцией и непременным концертом самодеятельности. Мы в пионерской форме выглядываем украдкой из-за кулис в зал, где яблоку негде упасть, высматривая среди улыбающихся, праздничных лиц дорогое лицо мамы.

Но самой большой удачей было попасть на гулянье после посевной в «пьяном» околке: хилой, в нежно- зелёном кружеве листвы рощице километрах в трёх от села.

Там, после награждений и концерта на открытом кузове грузовика, с того же грузовика выставлялось на всех угощение. Вот не помню, платили ли что-то за него, если да, то какие-то не стоящие разговора копейки, но что это было за угощение: румяные булочки, крупные, граммов на триста, куски вареного мяса, лоснящаяся от жира, ещё тёплая, пахнущая чесночком колбаса, мороженое в картонных стаканчиках... Надеюсь, всем понятно, что всё это богатство было местное, сделанное в Решётах.
А как весело, как смешно было, сидя на июньской травке, смотреть на пляшущих под баян! 

Суть таких праздников прекрасно уловил Николай Рубцов, в стихах которого и гармонь разливалась, и председатель плясал со всеми, «и лучшую жницу, как знамя, в руках проносил».

Самыми же главными, самыми желанными были праздники, связанные с окончанием уборочных работ.

Но и сама уборочная была для хлеборобов праздником. Долгожданным праздником.

В мае хлебные посевы могли засыпать горячей пылью свирепствовавшие у нас тогда после освоения целинных земель пылевые бури, в июне — прихватить заморозком. (Сколько раз, выходя ранним утром из дому (удобств у нас в доме не было), сонная, я натыкалась на отца, сидящего, завернувшись в одеяло, на крыльце). В июле эти посевы могли превратиться в жёлтые былинки, засохнуть, не получив ни капли влаги. Зато в августе от затяжных дождей хлеб полегал. Не зря нашу Кулунду называют зоной рискованного земледелия.

Но вот вопреки всему хлеб вырос и встал перед хлеборобом, «как войско пред царём». Журналисты затёрли сравнение уборки с битвой. А ведь точнее не придумаешь. Сходство это усугублялось тем, что на время уборки к нам на помощь присылали военную автороту. Нас, старшеклассников, снимали с уроков и тоже отправляли на прорыв. Мы лопатили зерно на элеваторе. Но там было пыльно и темно. Куда интереснее было на полевом стане, где мы сбрасывали пшеницу деревянными лопатами с грузовиков в огромную кучу. С этих грузовиков далеко было видно просёлочную дорогу, которая на время уборки превращалась в оживлённую автомагистраль: по ней вереницей шли машины с зерном, комбайны, переезжавшие с поля на поле.

Вот прокатил грузовик с распевающими в кузове доярками. «Рас-цве-ла- у-о-кош-ка», - поют они дрожащими голосами, и дрожание голосов совпадает с дрожанием марева над землей. А вот и отцовский газик. Его верх от пыли кажется замшевым. Остановил комбайн, потом, резко развернувшись, поехал обратно.

И над всем господствуют всего два цвета: золото полей и голубизна неба, создавая торжественное, радостное, как во время престольного праздника, настроение.

Все счастливо улыбаются: и мои одноклассники, и молоденькие солдатики, и распевающие доярки, и вездесущий отец (они с агрономом уже подъехали к нам и пересыпают в руках зерно, проверяя его на влажность). И кажется, нашей радости было бы тесно без этого степного раздолья. Тёплый ветерок заботливо остужает наши разгорячённые от работы лица. Голову дурманит запах свежескошенной пшеницы. А в поле чисто и опрятно, как в горнице.

В эти дни отец работал не только днём, но и ночью. Когда приезжаю в Решёты (обычно на какое-то торжество), обязательно подсядет ко мне пожилой решетовец рассказать, как они «робили» в те годы, при Михайле Степановиче, и обязательно вспомнит, как они тогда ночами убирали хлеб, и отец всегда был с ними. И при этом слезою прервётся его голос.
 
Думаю, время уборки было самым счастливым для отца. Может, эти дни ему напоминали его фронтовую юность. «Есть упоение в бою»...

О романтике труда, об энтузиазме сейчас как-то неловко говорить. Сейчас принято «делать карьеру». Даже урок такой в десятом классе ввели (кстати, без всякого согласования с родителями). А хорошо ли это, делать карьеру, может ли это стремление быть основополагающим в жизни?

Да если бы мой отец руководствовался в своей жизни карьерными соображениями, разве уехал бы он с благодатных южных земель Ростовской области, где закончил «Школу директоров» в Новочеркасске, и где его как лучшего студента приглашали работать? Нет, он предпочёл вернуться домой, в Сибирь. И тут разве не мог он, директор одного из лучших хозяйств области, пойти на повышение, как это сделали несколько поколений работавших при нём специалистов?

Все они со временем перебрались в Новосибирск. А ему из института каждый раз «на обкатку» присылали новых. И этих он обучал, и эти уезжали. По этой причине наш совхоз даже называли кузницей кадров. А отец оставался: наверное, понимал, что после его ухода может погибнуть (а так и получилось, но не будем забегать вперёд) с таким трудом им взращённое и построенное...

Думаю, поэтому отец, проучившись заочно год в институте, не стал продолжать учёбу: он не хотел расставаться со своим детищем. Карьера управленца при его независимом характере его нисколько не прельщала. Ведь в те времена не очень-то спрашивали твоего желания при назначении. Не согласен - партбилет на стол! 

Ещё учёба в институте вырывала отца из хозяйства на длительное время: а это было опасно в пору его становления. Да и ничего нового ВУЗ ему в плане образования не мог дать, а заканчивать институт, чтобы продолжить обучение в аспирантуре (в сорок пять лет!), было бессмысленно: время было безнадёжно упущено.

В облике чиновника я отца никак не вижу. А вот учёным при его просто маниакальной любви к науке он мог бы стать далеко не из последних. Сколько он выписывал домой специальной литературы, а сколько ещё её приносил из конторы, чтобы почитать вечерами. Читал он всегда с ручкой в руках, подчёркивая важное. А самое важное выписывал в разноцветные блокнотики с непременным «Интернационалом» на первой странице (их ему дарили на разных совещаниях), каких у него были десятки по разным направлениям хозяйствования. Но, думаю, ему ничего не надо было записывать: память у отца была феноменальная.

В этом мы, дети, убеждались каждый раз, когда отец, бывало, вечерком переберёт рюмочку-другую... Он не буянил, как другие... Иногда пел фронтовую: «Артиллеристы, Сталин дал приказ...», но чаще, сидя за столом, читал воображаемой аудитории лекции: о выращивании раннего картофеля, о сортах твёрдой пшеницы, о пользе гидропоники и т.д. Речь свою он уснащал специальными терминами, цитируя дословно авторов научных трудов.

Когда он учился на курсах переподготовки, преподаватели обратили внимание на его интерес к науке и познакомили с учёными-селекционерами. С тех пор те частенько стали наведываться в наш совхоз, ставший экспериментальной площадкой для испытания элитных сортов твёрдой пшеницы. Они очень ценили отца, называя народным академиком, «сибирским Мальцевым». И отец, относившийся всегда к учёным, как к небожителям, недостигаемым величинам, вдруг увидел, что может разговаривать с ними на равных: его знания ему это позволяли.

Второе, но уже неприятно поразившее его открытие: далеко не все они - бескорыстные рыцари науки, а очень даже и корыстные, больше не экспериментами отца на полях интересуются, а продуктом натуральным: как бы бесплатно в подарок получить в совхозе мёду, масла, мяса...

И начальство, толпами приезжавшее «на проверку», тоже намекало на презент, и журналисты не хотели просто так, за здорово живёшь, писать о местных передовиках. Региональные совещания тоже всё чаще стали проводить у нас в Решётах.

А ведь после каждого совещания положено накрыть стол, да чтобы этот стол ломился, а никто не поинтересуется, на какие деньги накрывать? Куда списывать расходы? И вот отцу впервые в жизни пришлось ловчить, выкручиваться. Он, не взявший за всю свою жизнь казённой копейки, страшно от этого мучился, как мучается всякий честный человек, вынужденный идти на сделку со своей совестью.

Но более всего изумляло отца, что другие-то считают его щепетильность смешной. И его самого... Заходя к нам в гости, они изумлённо оглядывали простенькую обстановку дома: самодельные, сделанные местным столяром, платяной шкаф и буфет, фанерный кухонный столик. «Ну, - говорили они, вальяжно расположившись у стола, заставленного закусками, -  так уже никто не живёт. Эту мебель давно пора на свалку. А дом, Галина Ивановна, пусть он снесёт бульдозером и построит вам коттедж (это слово тогда стало входить в моду) со всеми удобствами. Баня баней, но и ванна нужна». Когда же они узнавали, что и бани нет, а мыться мы ходим в общественную, то поднимали отца на смех.

И в глазах новоявленных родственников, сватов, отец был вроде Иванушки-дурачка, не умеющего распорядиться богатством, которое вот тут, прямо у ног лежит, а он не додумается нагнуться. А вот они бы сумели им распорядиться. Что хвастаться полями, чего нас по ним возить, поедем лучше на твоей машине на рыбалку! Как, у тебя и машины нет? Да я бы машину-другую зерна налево, быка-другого направо...

Мама, видя, что у отца чешутся руки выкинуть словоохотливого гостя в окно, безуспешно пыталась перевести разговор на другие рельсы. Она начинала говорить о том, как трудно было ей нас троих учить в институте, но этим только подливала масла в огонь. Гость заинтересованно спрашивал, сколько пришлось заплатить, чтобы устроить нас туда.

Дело в том, что родителям некогда было контролировать нашу учёбу в школе. Я не помню, чтобы они когда-нибудь проверяли, сделано ли нами домашнее задание. Но несмотря на это, мы с братьями хорошо учились в школе, участвовали и в самодеятельности, и на олимпиады ездили. И поступать в институты поехали самостоятельно. И поступили, хотя конкурс был громадный. Что в том удивительного? Просто подтвердили знания.

Но по селу прошёл завистливый шепоток, утверждавший, что «учили нас совхозные быки». То есть дело не в том, что мы хорошо учились, а в том, что имели возможность поступить «по блату»! Да и почему же не использовать эту возможность? Никто не верил, что имея возможность (как считалось) «устроиться» в институт, мы с утра до ночи (летом!) зубрили нужные для сдачи предметы. Когда же мы закончили институты, любители лазеек были уверены, что мы останемся в городе, что там уже нам куплена квартира, и очень удивились, когда мы с братом вернулись работать на родину, в свой район и много лет там отработали.

Иначе просто не могло быть в нашей семье, где считалось, что дети должны сами пробивать себе дорогу в жизни.

Сейчас я запоздало понимаю, что своими руками мы, дети, разрушили нашу дом-крепость, впустив туда идейных врагов по имени "потребители".

Только сейчас я начинаю прозревать, что общество наше погибло потому, что построено оно было для одних людей, а жить в нём стали другие, несовместимые с ним. 

Отец был героем того, прежнего, славного времени, в котором прошло моё детство и в котором тогда так уютно было жить. Нет, я не против комфорта, но я против того, чтобы он становился фетишем. Смыслом жизни. 

Как было отцу объяснить этим мещанам, что он стыдился жить лучше других? Что это неправильно! Неправедно!

Окончательно отца добила статья про него, напечатанная в областной газете. Журналист, написавший её, тоже живописал бедненько обставленный наш дом.

После этой статьи отец, решивший жить в ногу с новым временем, купил импортный мебельный гарнитур, машину. Из-за этого ему пришлось залезть в такие долги, что и покупки не радовали. Я заметила, что с некоторых пор ничего не радовало отца. В нём нарастало глухое раздражение, вызванное неприятием современных приоритетов. Неправильной, неправедной стала жизнь. Это стало причиной отцовской депрессии, которую он лечил давно испытанным на Руси способом. Выпив, он уже не читал нам лекции, а затягивал унылую: «Кому пожалуюсь пойду».
 
Кому пожаловаться человеку, который судьбою призван, выслушивая жалобы других, помогать им? Кто должен поддержать их, оступившихся или в чём-то разочаровавшихся? Вышестоящие начальники! Они должны беречь как зеницу ока свой золотой фонд!

К тому времени отец давно уже сдержал данное односельчанам слово сделать их богатыми. Кроме перечисленного мною, в селе построили трёхэтажную школу, точный аналог районной, прекрасный ДК на четыреста мест, покруче районного, комбинат бытового обслуживания, двухэтажные контору и больницу, почту, универмаг, несколько улиц жилых домов. Наши школьники объездили всю страну. Наша самодеятельность была лучше всех в районе.
Хоккеисты (и дети и взрослые), запросто побеждавшие не только в районе, но хорошо известные в областных спортивных кругах, были оснащены и формой и необходимым инвентарём. 

И всё это на деньги совхоза, на прибыль от продажи семенной пшеницы, семян сеяных трав, гречихи, льна, продуктов животноводства. Совхоз уверенно занимал по всем показателям первое место по Кулундинской зоне. Два бригадира полеводства, Байдуга и Лисица, стали героями социалистического труда, отец был награждён орденами Ленина и Октябрьской революции...

За восемнадцать лет и для земли и для людей было сделано в этом совхозе больше, чем за последние наши демократические восемнадцать лет для сельского хозяйства всей Новосибирской области.

Я давно уже стала идеалисткой. Поэтому считаю: не в здоровом теле здоровый дух, а наоборот. Угнетённый дух отца породил болезни тела. Он, легко справлявшийся со всеми проблемами хозяйства, не мог укоротить то сердце, то печень, которые после пятидесяти стали пошаливать.Частенько на целый день по этой причине он оставался в конторе. Но хозяйство, отлаженное годами самоотверженного труда, работало как часы.

А вот молодые специалисты роптали. Им казалось несправедливым, что отец сам сидит в конторе, а их заставляет мотаться по полям. Раздражало его стремление их учить...учить... учить.. В конце-концов, у них в кармане новенький диплом о высшем образовании. А у директора только среднее специальное. И вообще, почему человек со средним образованием руководит таким огромным хозяйством, ведь давно уже есть положение о том, что руководитель должен иметь высшее? К тому же, когда отец в эти годы надолго ложился в больницу или уезжал по настоянию врачей на курорт, они оставались в хозяйстве за главных и справлялись, как им казалось, легко.

Когда же отец, возвратившись, находил огрехи в руководстве и указывал на них, то обижались на его придирки. Когда я недавно посмотрела фильм про знаменитого тренера Станислава Жука, то подумала, что это тот же самый случай: конфликт отцов и детей. И, как в случае со Станиславом Жуком, конфликт был на руку руководству.

Конфликты с районной властью у отца начались, когда перевели на повышение первого секретаря райкома партии Николая Ильича Лубенникова. Тот ценил свои кадры, зная, что благодаря им Кочковский район вышел в число передовых. Пришедшему же ему на смену начальству отец показался слишком самостоятельным, не нравились независимость отцовских суждений и нежелание выполнять непродуманные распоряжения начальства. Поэтому, когда специалисты пожаловались первому секретарю на грубость своего директора, то участь отца, несмотря на награды и успехи хозяйства, была предрешена. Решено было освободить хозяйство от "зарвавшегося самодура". Начальство, зная характер отца, провернуло это легко.

После очередного нагоняя отец бросил на стол заявление об уходе... Заявление сразу же было подписано.

Я часто думаю, почему отец, оказавшись в сложной ситуации, не обратился к людям. Неужели бы они не поддержали своего директора? Конечно, они бы встали за него горой, встали... если бы только знали, что случится с хозяйством после его ухода. Но ведь, как и специалисты, рабочие видели, что и во время отсутствия отца хозяйство работало без сбоев, как всегда. Хотя отсутствие-то было недолговременным!

Когда же отец ушёл насовсем, механизм начал давать сбои. Как будто из муравьиной кучи убрали матку. Хозяйство стремительно покатилось вниз. И этот крен не мог выправить ни один из сменивших отца бывших его специалистов. Сейчас там и хозяйства самостоятельного нет: его перепродают из рук в руки. Давно закрыли пекарню, маслозавод, колбасный цех, кирпичный завод. Сломали мельницу, построенную ещё решетовскими купцами. 

Но это всё будет потом...

А в то время отец, подав заявление, решительно не знал, куда податься. Он никогда ничего не умел просить, не умел заводить связей. В общем, не умел приспосабливаться. Месяц прожил он в гостинице в Новосибирске, и о чём только передумал он за этот месяц, одному богу известно!

Случай подвернулся неожиданно. Знакомый секретарь из Колыванского района предложил ему отсталое хозяйство в девяти километрах от Колывани. Колхоз, который предложили ему возглавить, назывался «Путь к коммунизму». Но все его называли «Путь к развалу». 

Ничем Скала не была похожа на Решёты. Испокон века жители этой маленькой деревни не занимались землепашеством: местные супеси и суглинки давали плохой урожай.
Кормились в те старые годы ямщиной (благо, через деревню проходил в те времена Сибирский тракт) и рыболовством на Оби и Чаусе. Поэтому той благоговейной любви к земле-кормилице, как решетовцы, потомки тех ямщиков и рыбаков не испытывали. А ещё им никогда не приходилось испытывать гордость за своё хозяйство, вечного аутсайдера районных сводок.

Вот такие природные и трудовые ресурсы были в том колхозе. Но отцу выбирать не приходилось. Надо было всё начинать с нуля. Но он уже не был тот полный сил и здоровья романтик, приехавший покорять Кулунду. Тянул груз годов и болезней. А срок для прорыва исчислялся всего семью годами (именно столько лет ему оставалось до пенсии). После пережитого он больше всего боялся подковёрных игр и козней тех, кто рвётся во власть. Поэтому просил начальство просто дать ему возможность доработать до пенсии. Действительно, в его положении (пережитое потрясение не прошло даром: он заболел диабетом) самым разумным было тихонько дорабатывать до пенсии. Но так работать он просто не умел.

Когда я в первый раз приехала в Скалу навестить родителей, то ахнула: центральная улица, получившая своё название в честь проезжавшего когда-то по этой улице знаменитого писателя А.П. Чехова, осталась с тех пор почти в музейной неприкосновенности, и вся деревня мне казалась музеем дореволюционного прошлого сибирской деревни. Поля вокруг деревни тоже представляли собой жалкое зрелище: заросшие сорной растительностью, они были кладбищем брошенной когда-то на них сельскохозяйственной техники.

В общем, отцу срочно надо было решать вечные русские вопросы: кто виноват и что делать. Размышлять над тем, кто виноват, ему было некогда, а вот то, что было сделано в этой умирающей деревне с его приходом, вселяет в меня оптимизм: ведь та Скала была один к одному сотням, тысячам умирающих нынче деревень. В архиве отца я нашла его статью в районной газете, которая могла бы стать руководством к действию для прорыва в сельскохозяйственном производстве сейчас.

«Музыковеды говорят: «Скрипка - это мать музыки». Я давно работаю в сельском хозяйстве, много раз слышал от стариков, а теперь и сам утверждаю, что в сельскохозяйственном производстве матерью всех отраслей является земля. Она даёт силу и жизнь любой их них только при грамотном, хозяйском отношении к ней».

Как же стали в хозяйстве под руководством отца относиться к земле?

«Прежде всего были разработаны, нарезаны и осваиваются полевой и кормовой севообороты. Распаханы земли, которые раньше ничего или почти ничего не давали. Предпосевную обработку ведём теперь не лущильниками, иссушающими почву, а только культиваторами. Приступили к осветлению полей, выравниванию их, срезке старых холмов, оставшихся после корчёвки. На всей площади проводим снегозадержание. Ежегодно очищаем поля от старых, выброшенных, некогда изношенных деталей, древесных остатков после корчёвки. Настойчиво проводим конкурсное испытание перспективных сортов зерновых культур и наилучшие из них пускаем в производство. Посев производим семенами хорошо обогретыми и протравленными, высоких кондиций. Применяем безотвальную обработку пашни».

Как же земля отплатила за такое отношение к ней? В год прихода отца в хозяйство - в 1976-м - урожайность была 8,5 центнера с гектара, а в 1980 - уже 26,5, т.е. выросла в три с половиной раза, а на отдельных полях пшеница сорта «Приобская» дала на круг почти по 42 центнера с гектара. Благодаря такому урожаю продажа хлеба государству в1980 году увеличилась в 11 раз. На вырученные деньги колхоз построил в том году 65 (!) квартир, он смог обеспечить этими квартирами 12 молодых специалистов с высшим образованием и около семидесяти квалифицированных рабочих! А кроме того, начать строительство школы и детского сада, заасфальтировать центральную улицу.

Всё это, повторяю, колхоз сделал за собственные деньги, не взяв у государства ни рубля. Сторицей заплатила земля-матушка за любовь и заботу о ней. Она и крупный рогатый скот накормила: люцернового сена в 1980 году было заготовлено в четыре раза больше, чем в предыдущие годы. Настолько же больше было заготовлено силоса. И в животноводстве впервые за всё существование колхоза была получена прибыль.

С этого переломного года до его ухода в 1984 году на пенсию колхоз уверенно занимал первые строчки по всем показателям в районных сводках: отцу не стыдно было отдавать хозяйство в руки молодого председателя.

На пенсии папа занялся так любимым им сортоиспытанием: у себя на огороде он испытывал семнадцать сортов картофеля. Весь огород разбил на участки: каждый был снабжён табличкой с названием сорта, временем посадки. В конце огорода он посеял для своих коров люцерну и костёр безостый. Были у него и маленькие грядочки с любимыми сортами пшеницы. Как всегда, вечерами он читал «Приусадебное хозяйство», по привычке подчёркивая заинтересовавшие его строчки.

И земля спасла моих родителей не только от пенсионной скуки и депрессии, но и от голода, на который были обречены пенсионеры, лишённые пенсии в девяностые годы: за семенным картофелем к ним приезжали со всей округи.

Как всегда, отец отдавал земле всю свою заботу и любовь, и, как всегда, она платила ему сторицей, давая такие урожаи, как будто бы была тучным чернозёмом.

Татьяна Грунэ