Новосибирск моего детства. Затон. Начало 1960-х годов

Затоном называют рабочий поселок, окраину города. Хотя достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что это никакая не окраина, а чуть ли не самый центр - напротив железнодорожный вокзал, правда, на другом берегу Оби.

Затон расположился на полуострове, похожем по конфигурации  на Кольский, со всех сторон окруженном в мое время единственным на левой стороне Новосибирска Кировским районом - самым большим районом города. С одной стороны Обь, а с других, как Белое море, раскинулся собственно Затон - залив, имеющий Т-образную форму. Кто-то утверждает, что этот залив природное явление и существовал всегда, другие – что это рукотворное создание.

Напротив поселка Затон, через залив, - Лесоперевалка, дальше, вверх по правой стороне - Немецкий поселок, а в самом конце залива - лодочная база.  Затонский поселок переходил в бесконечную «Колыму», которую и за час не пройдешь. Потом пустырь, «вонючка», картофельные поля и небольшой поселочек в несколько домов – Новый Затон. Напротив Затона, через Обь, виден верх главного железнодорожного вокзала. С высокого же правого берега Затон виден, как на ладони.

Затон – это поселок речников. Жили здесь в основном те, кто служил на речном флоте или работал на судоремонтном заводе, расположенном напротив поселка через залив. Центральные улицы примыкали к заливу и именовались Первой и Второй Портовыми. Застроены они были двухэтажными бревенчатыми домами с двумя подъездами. Но ни один дом не был похож на другой.

Тут я родился в 1954 году. По случаю рождения третьего ребенка семье выделили комнату в… подвале двухэтажного деревянного дома.

Перед тем, как попасть в подвал, нужно было подняться на высокое крыльцо с широкими ступенями и перилами. Над крыльцом был двускатный навес, на самом же крыльце - лавка, на которой посиживали в погожие дни праздные обитатели дома.

Поднявшись на крыльцо и повернув под прямым углом мы попадали в коридор. С правой стороны была площадка с двумя дверьми, смотрящими друг на друга и ведущими в коммунальные квартиры. Отсюда же начиналась крутая лестница на второй этаж с отполированным до блеска верхом перил, по которому целыми днями катались сверху вниз ребятишки. С левой же стороны ступеньки вели вниз в подвал.

В подвальном подземном коридоре день и ночь горела тусклая желтая лампочка, от чего коридор становился похожим на подземелье средневекового замка. Как в общежитии, с обеих сторон тянулся ряд дверей в подвальные комнатушки. В коридоре обычно было пусто: оставлять что-либо без присмотра жильцы не решались. «Добро» могли утащить не только воры, но и собственные соседи.

При входе в подвальную комнатушку, если не смотреть под ноги, можно было запнуться о стоящую прямо за порогом обувь. В зимнюю пору это были валенки с  галошами или подшитые толстой подошвой. Валенки носили долгие годы до тех пор, пока они не приходили в полную негодность. Умельцы по подшивке валенок никогда не оставались без работы. У каждого жителя поселка был свой мастер. Весной и осенью доставались кирзачи.

Их носили все поголовно:  и мужчины, и женщины, и дети. Носили их, как солдаты, с портянками. Тут же у входа, в углу ставили тазик или ведро с водой, потому как в ненастье грязь в поселке была несусветной: порой лошади не могли вытянуть из нее ноги, не то, что люди. Но сначала сапоги мыли в луже перед домом. Лужа эта не пересыхала даже в жару, а лишь затягивалась грязно-зеленой плотной пленкой, на которой лежал и не тонул легкий мусор. Летом ребятня носилась по поселку босиком. Порезанные и проколотые ноги были обыденностью,  на занозы порой и вовсе не обращали и внимания.
 
Комнатушки по обстановке, за редким исключением, друг от друга почти не отличались: кровать с металлическими спинками, хорошо еще, если с панцирной сеткой, а не с деревянным настилом; крашенный или покрытый темным лаком дощатый стол; три–четыре табуретки; сундук, привезенный из деревни; громоздкий комод с ящиками в четыре этажа: в них хранилась одежда, белье, документы, несколько книг, тетрадок и все, что представляло для семьи ценность. У некоторых ящичков были внутренние замки.

В этих ящичках хранились деньги, облигации, нехитрые украшения, письма. Комод застилался вышивками, на которые ставили аляповатые скульптурки китайских болванчиков, целующихся ангелочков, слоников, картинки в рамочке, свинью-копилку, в которой годами лежало несколько медяков до тех пор, пока ее не разбивал пьяный хозяин. На пол стелили круглые половички, сплетенные из разноцветных тряпичных полосок. Если хозяйка была мастерица, то делала половички в форме цветов.

Чуть более состоятельные жильцы заводили цветные плетеные дорожки. И, конечно, у порога -  расстеленная половая тряпка. На полу,  на матрасе обычно спали подросшие ребятишки, самых маленьких родители брали к себе на кровать, а если была возможность, заказывали для них кроватки. Целый угол занимал ворох одежды,: фуфайки, жакетки, прадедовский тулуп, ватное пальто. На стене – две-три застекленных рамки с фотографиями. Почти у самого потолка - узенькая полоска окна с коротенькой занавесочкой.

Все клетушки, как и комнаты на первом и втором этажах, отапливались печами. Уголь и дрова держали у печи, опасаясь оставлять их в коридоре. Возвращаясь с работы, прихватывали любую деревяшку, которая попадалась по пути. На печке варили, сушили, около печки грелись. Когда не топили печей, то варили на керогазке, и тогда воздух пропитывался запахом керосина. Свет часто гас, а потому оплывшая свечка не исчезала со стола. При свечке могли и читать, и шить, и вести долгие разговоры.

Отец мой работал грузчиком в магазине. Директор магазина, уходя на повышение, отдал свою комнату нашей семье. После подвала эта комната казалась настоящими апартаментами. Находилась она на втором этаже, куда вела высокая и крутая лестница. Комната была большая и светлая, с высоким потолком. Но когда шли дожди, то с потолка безбожно текло. Мое детство прошло под аккомпанемент падающих в тазики капель. У нас была кухня с кладовкой. Ну и что с того, что коммунальная, общая! А еще - просторный коридор, где ребятишки в холодные дни устраивали игры. Над дверями в коридоре размещались антресоли (тогда их называли палатями). И совсем невероятным казалось наличие теплого туалета. Перед ним - небольшая клетушка, где висели железные умывальники для всех трех семей, живших в коммуналке, и стояли табуретки с тазиками

Из умывальной тянулся коридорчик с нишами по обеим сторонам. Здесь держали ванны, ведра, баки. Одно время, когда мне на день рождения подарили самого настоящего живого петушка, мы его держали в этой нише, отгородив ее доской, а чтобы он не бегал по коридору, привязывали его за лапку к грузу. Петушок прожил почти год. Когда кто-нибудь утром шел в туалет и включал в коридорчике свет, он кукарекал на всю квартиру. Сколько же было пролито слез, когда его зарубили и сварили из него суп. Я даже смотреть на этот суп не стал.

Я ходил в детский сад, который был расположен через дорогу напротив нашего дома. Он стоял на горке, к высокому крыльцу вела широкая лестница. Поэтому он казался мне очень большим.

Летом детсадовцев вывозили на дачу в Кудряши. Жили они в деревянных бараках. Сразу за дачей начинался сосновый бор.

Каждый день вместе с воспитателями малыши выходили в лес. Сачками ловили бабочек и стрекоз, собирали цветы и ягоды. На полянке росла томная сочная клубника, которая сама таяла во рту. Чем ближе к лесу и гуще трава, тем крупнее, хотя и пореже, была клубника. В самом же бору возле сосен можно было найти кустики черники. С конца июля начинали собирать грибы. Вначале ребятишки, особенно те, кто никогда не был в деревне, в лесу, рвали полные корзинки поганок и мухоморов, и воспитательницы со смехом выбрасывали их из корзинок. Хорошо, если оставалось два-три нормальных гриба.
 
Из совхоза на лошади привозили фляги с молоком, мясо, масло, яйца. В ягодный сезон часто делали свежую клубнику с молоком и сахаром. И тогда в огромной кастрюле не оставалось ни капли. Варили варенье, запасались им на всю зиму. Грибы солили, варили из них супы, стряпали пирожки с грибной начинкой.

По выходным приезжали родители. Для них завод специально выделял моторку (так называли речной трамвай), которая до вечера стояла на пристани в Кудряшах. Родители привозили конфеты, сменную одежду. Потом уже, после обеда, наобщавшись с чадами, которых уводили на обязательный «тихий час», усаживались на бережку, расстелив на песке скатерти, доставали снедь, непременно бутылочки, и отдыхали до отхода моторки. Некоторых ребятишек, кто скучал по дому, забирали домой.

Весь центр Затона был застроен (говорили, что еще до войны) деревянными двухэтажными домами. Круглые бревна от времени и непогоды почернели. Крыши были крыты тесом, таким же черным, как и стены. В каждой комнате и кухне были печки, а за каждым домом тянулись длинные дощатые сарайки. В них хранились дрова, инструменты, не очень-то нужные вещи; в деревянные ящики, которые стояли впритык с сараечной стеной и также запирались на висячие замки, высыпали уголь. Многие держали в сарайках кур и поросят.

Сосед-речник привез из рейса медвежонка и держал его в сарайке, откармливая, как поросенка, помоями. Вырос здоровенный медведь с грязно-бурой шерстью. Зимой его на цепи выводили на улицу. По праздникам подгулявший хозяин при огромном стечении зевак боролся с ним. Но медведей держали не для цирковых представлений, а с самой утилитарной целью. У многих речников можно было отведать не только рыбки, но и медвежатины.

Воду таскали сначала с речки, а потом из колонок в ведрах на коромыслах. Но подниматься с коромыслом на второй этаж было не так-то просто. Поэтому приходилось всякий раз оставлять коромысло внизу, а потом возвращаться за ним. Воду держали в пузатых алюминиевых баках с ручками и крышкой. Каждая семья ставила такой бак на кухне, на табуретку возле своего стола, на крышке бака оставляли ковшик.

По периферии Затона располагался частный сектор: одноэтажные домики всевозможных размеров и мастей с непременными крошечными огородиками, сарайками, дровенниками, разного рода пристройками.

Через Залив находилась Лесоперевалка или, как ее называли попросту, - Перевалка. На лесоперевалочном комбинате работали зэки. Комбинат был огорожен высокой бревенчатой стеной с вышками для солдат. На самой же Оби плотами была ограничена область зоны.

От летней духоты можно было спастись у реки. Но от тополиного пуха спасения не было! В поселке везде росли высоченные древние тополя и корявые клены. Когда мы залазили на крышу, то видели внизу только пятнышки черных крыш среди зеленого тополиного моря. Тополиный пух лежал сугробами в ямах, у заборов, сараек, домов. Хватало непотушенного окурка, чтобы он вспыхнул, как порох.

Затон часто горел - от пуха, детской шалости, неисправной печи, неаккуратно вываленной золы. Время от времени комната, когда мы уже спали, освещалась красными сполохами. Родители с причитаниями поднимались, всматривались в окно и определяли навскидку, что и где могло гореть, после чего все семейство торопливо одевалось и бежало на пожар, где уже толпилось несметное число людей. Деревянные старинные постройки горели шумно и ярко. Мелькали туда-сюда громогласные мужики, пожарные качали ручные, слышались ругань, плач…

Особенно страшно горела Перевалка. Там огненный смерч охватил не только комбинат, но и огромные баки с мазутом, которым заправляли суда. Хотя Перевалка и отделена от Затона заливом, стоять на берегу было невозможно, в  побережных домах полопались стекла, а хозяева и пожарные поливали стены водой.

В подавляющем большинстве затонцы работали на судоремонтном заводе, который называли РЭБом – ремонтно-эксплуатационной базой. В конце навигации весь залив впритык набивался судами. Чего здесь только не было: и двухпалубные пассажирские пароходы, и буксиры-трудяги, и баржи, и лихтеры, и самоходки, и катеры… Их ремонтировали, латали, подкрашивали, охраняли. Долбили ямы-колодцы во льду, чтобы весной, когда начнется подвижка льда, они не были повреждены. В конце залива - слип. Туда заводили суда, которые нуждались в капитальном ремонте, уже под водой начинались рельсы. Специальные тележки заводились под днище и толстыми стальными тросами поднимались вверх. Вместе с ними медленно поднималось на сушу и судно.

Любимым развлечением жителей было кино. Показывали его по субботним вечерам, когда заканчивалась трудовая неделя, а впереди был выходной.
Семейные пары, одев самое лучшее, шествовали в одноэтажный деревянный клуб, что был на берегу Затона. Смотрели фильмы про войну, комедии, потом долго обсуждали, пересказывали, пока впечатления не затмевались новым кинофильмом. Мать, уже будучи старой, всё вспоминала «Свинарку и пастуха», а при воспоминании о фильма про Лизу Чайкину непременно всплакивала.

Рядом с клубом была построена деревянная танцплощадка под открытым небом. Перед входом стояла билетерша. Но для ребятишек она не служила препятствием. Как воробышки, они обсиживали стену, чтобы посмотреть на родителей, старших братьев и сестер, нарядных и веселых. Чаще всего танцевали вальсы, но то и пускались в пляс под гармошку и балалайки. Когда играл духовой оркестр, его музыка разносилась далеко по поселку.

Другим бедствием, кроме пожаров, обрушивающимся чуть ли не каждый год, были наводнения. Они повторялись дважды. Первое случалось  в апреле–начале мая, когда таял снег, начинался ледоход, а в низовьях образовывались заторы. Вода в Оби поднималась и выходила из берегов. Время от времени, выйдя к реке, можно было увидеть плывущий перекособоченный сарай среди льдин.

Трудно было понять, что заставляло людей с завидным упорством селиться и строиться у самой кромки берега, который постоянно заливало и подмывало. Гуляя порой вдоль берега Оби, мы с трудом протискивались по узенькой тропинке между берегом и забором или стенкой сарая. Огород уменьшался чуть ли не каждый год, уплывая к Северному Ледовитому океану, но хозяева не собирались покидать насиженное место.

Второе наводнение происходило позднее: в конце мая–начале июня, когда становилось жарко и начинали таять снега и ледники на Алтае. И чем жарче было начало лета, тем сильнее было наводнение. Вода разливалась уже по всему Затону, крайние домики в низинах «Колымы» погружались в воду по самые печные трубы. По улицам сновали лодки, ребятня каталась на плотах. Истинно, сибирская Венеция!

По утрам и вечерам целые флотилии лодок доставляли трудовой люд на работу и с работы. На катерах подвозили хлеб и необходимые продукты в заводской магазинчик. Но не было никаких истерик, биения в грудь по этому поводу, проклятий в адрес нерадивых властей. Все воспринималось как обыденное, естественное явление. Ну, вода. На то она и вода, чтобы разливаться, куда захочет. Сейчас пришла, а через несколько дней уйдет. И тогда снова все вернется на свои места.

Когда вода уходила, жилье ремонтировали. До темноты стучали топорами и молотками, визжали пилами, на лодках цепляли баграми плывущие по Оби бревна и доски и транспортировали их к берегу. В хозяйстве все пригодится, не на строительство, так на дрова. И никаких тебе страховок, МЧС, федеральных и региональных программ по оказанию помощи регионам, оказавшимся в зоне стихийного бедствия. Да и самих слов «стихийное бедствие» не было, потому как наводнение воспринималось как естественное явление, такое же, как снегопад, дождь или ледоход. Сама атмосфера, общее настроение были иными.

Жили, конечно, бедно. Но никто не жаловался на свою бедность, да и вряд ли кто считал себя бедным, потому что подавляющее большинство жили одинаково. Дух коллективизма, взаимопомощи, вынесенный из деревенской жизни и военного лихолетья еще не выветрился. Конечно, соседи ругались: из-за ребятишек, из-за очередности, кому мыть лестницу, из-за пропавших с кухонного стола спичек. Но вскоре мирились. В коммуналке от соседей не спрячешься. Устраивали посиделки у крыльца теплыми вечерами, собирались на кухне или у кого-нибудь в комнате и беседовали, пели песни, играли в карты, в лото на копейку. Делиться с соседями было нормой. Занимали друг у друга соль, хлеб, картошку, рубль-другой до получки. Детская одежда и игрушки перекочевывали от семьи к семье. В кино, на танцы, на лекции ходили квартирами, домами, чуть ли не улицами. Детдомовцев и беспризорников видели только в фильмах про гражданскую войну.
 
Иногда у крыльца появлялись нищие. Они были как некрасовско-лесковские пришельцы из прошлого века, одетые в какие-то грубые дерюги, с заплечными мешками. Это были старики с непременными грязно-седыми бородами и кирпичного цвета лицами с глубокими морщинами, как будто вырезанными стамесками. Дети их боялись и поглядывали на них из-за угла: для них это были гости из мира Соловья-Разбойника и Змея Горыныча. Женщины им выносили сухарики, картошку, мелкие монеты. Нищие монотонно бормотали, мелко крестились и часто повторяли: «Спаси Вас Бог!».

В поселке была своя пекарня - прямо на берегу Затона. Хлеб продавали через окошечко, с пылу с жару. Замотавшиеся родители обычно посылали за хлебом деток. Сколько помню себя, по дороге от пекарни до дома одну из булок (или как говорили в Затоне - «кирпичей») основательно подъедал. Дома мне за это попадало, но соблазн был непреодолим. Невозможно было удержаться от того, чтобы не вцепиться в пышущую жаром хрустящую корочку.

Второе место после хлеба занимала картошка. В любых видах: печеная, вареная, толченая, но лучше всего жареная. Дома у нас была сковородочка, на которой запекали лук для супов, размером, как из детского кухонного набора. Мы с братом жарили на ней несколько картошек и все сметали подчистую.  А облизывали сковородку так, что собаки «отдыхали» - справлялись лучше всяких современных моющих средств.

Другой деликатес – это хлеб с сахаром. Само собой, чем больше сахара, тем лучше. Такое «пирожное» непременно нужно было съедать на улице при зрителях. Что тут начиналось! Глаза ребятни сверкали жадным блеском. Они начинали глотать слюну и смотрели на тебя, как крыловский волк на ягненка. Потом один за другим пулями неслись домой. Из открытых окон несся истошный вопль: «Мам! Дай хлеба с сахаром!».

Про конфеты и фрукты уже не стоит и говорить. Как же мы радовались новогодним подаркам, в которых были карамельки, несколько шоколадных конфеток, малюсенькая шоколадка, пара мандаринчиков размером с дикорастущую ранетку и краснобокое яблочко. Иной раз отец, поздним вечером возвращаясь из магазина, доставал из огромного кармана рабочего плаща несколько штучек «дунькиной радости», облепленных соринками.

Но что же все об еде? Не хлебом же единым сыт человек! Особенно если этот человек маленький. Сыт он играми, свежим воздухом и бесконечными часами пребывания у реки.

Летом у воды часто можно было видеть мужчин без руки или ноги, с широкими темными шрамами на теле. Это были фронтовики. Они еще не стали стариками. Большинству из них было чуть более сорока. Сидели на песке в черных сатиновых трусах, шутили, смеялись, рядом с ними - одетые в сарафаны жены и беззаботные детишки. Мне эти загадочные люди казались пришельцами из другого мира, о котором я знал только из книг и фильмов. Они стреляли и в них стреляли! Вон, руку поцарапаешь или занозу загонишь – и то больно. А в них попадали пули и осколки, им отрезали руки и ноги. И вот они сидят и как ни в чем не бывало смеются…

В апреле на Затоне взрывали лед, чтобы освободить суда из ледяного плена. И дети, и взрослые не могли пропустить этого события. На берегу стояли рабочие и милиционеры, которые никого не пускали на лед. Но когда взрывы заканчивались и людское оцепление проходило, толпа с ведрами и мешками устремлялась на лед. В водяных расщелинах плавала кверху брюхом оглоушенная рыба. Люди жадно выхватывали рыбу красными от ледяной воды руками, более предусмотрительные запасались сачками и их улов был существенно больше.

Мальчишки, заслышав взрывы, убегали с занятий и с восторгом наблюдали с берега за тем, как глыбы льда поднимались бугром с глухим звуком и рассыпались на мириады мелких ледяных бриллиантов.