Отец пожил мало. Размеренный уклад жизни, нарушенный революцией, укоротил его жизнь. Но это так мне кажется по прошествии десятков лет после его смерти. Мать, Степанида Федоровна, пережила отца на 27 весен и умерла в 1947 году. А семья у нас была большой: десятеро! Когда колчак отступал, четверо свалилось от тифа. Некоторые сейчас лакируют русского адмирала, что он и географ, и лучший минер мира всего, и что золотой кортик бросил в море, когда к нему пришли ревматросы в бытность его командующим Черноморским флотом: «Море дало, море взяло»!».

    Но я уже не понаслышке знаю, как пороли его каратели всех, кто не так даже на них посмотрел, как расстреливали в Гутово активистов, как мародерствовали. Колчаковцы зашли к нам во двор и забрали у нас двух коней, а бросили нам хромого. Я до сих пор помню, как жалобно заржали наши кони, поняв, видно, что никогда нам уж больше не свидеться (плачет). Вот до чего умная животина. Здесь на Завьяловской шахте кони возили под землей вагонетки с углем. Иной раз вагонетка сходила с рельсов. Подростки не могли поставить ее на рельсы. Лошадь оборачивалась, внимательно так смотрела на коногона-горемыку и своим крупом, толкая вагонетку, помогала ему.

       Жить без отца было ох как трудно! Но если крылышки не опускаешь, то человек может черт те знает, какие горы свергнуть со своего пути или на своем пути. Особенно, если это – славянин: русский, белорус, украинец.

   Период после 1921 года – это НЭП и деревня резко двинула вверх, то есть, говоря экономическим языком, производительные силы ее сильно подросли. На ярмарки везли сотни подвод мяса, пеньки, масла, сала. Потом уж начались коммуны. Наверное, их задумывали как очаги, в которых будет лучшая производительность труда, лучшая агротехника, чем в единоличных хозяйствах, преобладавших до тридцать пятого в сельском хозяйстве. Но все делалось впопыхах, наскоком, поэтому не было лидерства у коммун, какое должно было бы быть. Председателем коммуны был Брагин, не из бедных, а завхозом Кириченко. Два года я, можно сказать, за свой труд ничего не получал, кроме еды. А семья наша была большой, вот мать моя возьми и забери корову из коммуны и в свой хлев и закрой. Немедля приезжает к нам Брагин с помощником и говорит: «Или снова в коммуну или в Нарым». Нарым – слово страшное, об этом уже втихую все говорили. А недавно я вычитал в «Советской Сибири» слова поэта Николая Клюева, друга Есенина: «Я желал бы быть последним гадом ползучим, чем ссыльнопоселенцем в Нарыме». Он тоже был в Нарыме, а именно в Колпашеве.

А Кириченко мне: «Жеребята голодные». А я ему в ответ: «Я сам голодный». Мать Зорьку не отдает, а Брагин настаивает. Он к хлеву идет, а мать моя с топором – к нему. И скорее всего, нечаянно тюкнула его в руку. Заругался грозно Брагин, вскочил на коня и со своим верным рабом умчался в контору коммуны. Прошло полтора месяца, и вдруг приезжают конные милиционеры и забирают меня в Новосибирскую тюрьму. Сижу я в камере, на ус мотаю все дела сокамерников, а мне шьют статью, которая должна меня отправить прямошенько в рай, то есть в распыл и на небеса. Дед Данила мой успел написать жалобу Михаилу Ивановичу Калинину, нашему Всесоюзному старосте. От того-то и пришла спасительная бумага в крайисполком Западно-Сибирский, и меня отпустили. Нет, выпустили. А коммуна вскорости распалась, потому что много животных сдохло от бескормицы, а в 1931 году организовался колхоз ОДВКА – 2, названный так в честь Особой Дальневосточной Краснознаменной армии, которой командовал Василий Константинович Блюхер, имевший орден Боевого красного Знамени за номером первым. Вот каким был маршал советского Союза Василий Константинович. И такой же орден за номером 9 тоже у него был. Агитбригада этой армии приезжала к нам в село и агитировала за колхозы. В ее составе были молодые солдаты и офицеры и женщины. И все были очень красивыми – и это, наверное, не случайно: дело коллективизации у нас с тех пор пошло намного быстрее, чем до приезда блюхеровских послов.

В колхоз я принес с собой двух лошадей, борону, плуг, сенокосилку и жеребенка шустрого. Мой колхоз назывался «Юный ленинец». Дисциплина в колхозе была строгой. Не вышел на работу – могли дело довести аж до тюрьмы. Был я в одно время бригадиром, а так косил и пахал землю. Да, я забыл, что на КВЖД в двадцать девятом мне довелось побывать. И на Халхин–Голе в тридцать девятом, и на страшной, но короткой, в сто пять дней, войне – финской. Перед войной два года служил во Владивостоке. Так что мирной жизнью я пожил совсем мало – бригадирил в «Юном ленинце», а председателем колхоза перед войной был Дмитрий Тюльпеко. Потом он погиб на фронте, о нем «Правда» писала в сорок втором, дочь работает на нашей почте.

    И вот страшное, убойное число – 22 июня 1941 года. Мы сено метали, я бригадирил. Вдруг вижу, как скачет Пуназа Иван. Подумал мгновенно, что так скачут разве только при большом пожаре. Не думал я, что разгорелся на планете нашей большой, нет, - громадный пожар, который унесет в могилы более 55 миллионов жизней со всей планеты и соберет тот пожар жатву обильную.

    Подскакал ко мне Иван Константинович, кричит мне, чтобы я к нему в ходок садился. «Зачес с сенокоса берешь?» - проворчал я. «Садись, - отвечает он, - в дороге все расскажу». Поехали. И он мне: «Война, дорогой Николай, тебя на фронт, повестка в сельсовете» точно все так и было, как я обсказал. Не прошло и тридцати дней, меня на фронт призвали. Сначала в Новосибирск доставили нас, в казарму, что напротив вокзала. Однажды выходим за ворота. Соловьян Вася, наш, завьяловский, едет, хлеб везет на нашей колхозной машине. Руку подняли – он остановился. «Грузчиков надо?» - пошутили. «Надо» - говорит. И вот мы ездим, хлеб возим, никто нас ни ТИН-ТИ-ЛИЛИ. И грузчиками с месяц и проработали. Всех за это время отправили на Запад, а нас – на восток. Там я пробыл с год. потом проштрафился там, а был каптенармусом, то есть всего в моем подчинении было много, материальных средств разных, в том числе и спирта в бочках. Вот этот спирт меня и сгубил. Ведь я давал подписку не трогать спирт – за нарушение ее грозил мне расстрел. Зашел как-то ко мне командир полка Шилин и попросил спирта – отметить возвращение брата–инвалида с фронта. Я поколебался, но дал. Комиссар полка тоже с ним был. А потом я и себе стал нацеживать. И так цедил, что когда пришла одна проверка, то в огромной бочке спирта было на донышке. И колбасы американской в банках много истратил. Потом была разборка. Я командира не выдал, но сам командир оказался настоящим коммунистом и вину признал свою, сказав, что кровью вместе с полком своим искупит на фронте. Разборку вели в Никольске-Уссурийском в Особом отделе дивизии. Это орган солидный и конфетами не пахнет. Три недели сидел я на гауптвахте, а могли и в распыл пустить по законам военного времени. Я как-то командиру полка сказал: «Прощайте, товарищ майор, расстреляют меня…». «Ничего не будет, поедем воевать» - сказал он мне в ответ.

    И точно: где-то в апреле 1943 года поехали на фронт. А в мае сорок третьего я уже на всю оставшуюся жизнь раненый. Везли двумя «ФД» (марка паровоза) около семи дней в Орехово-Зуево, под Москву. На станции Орехово-Зуево, помнится, разоблачили, как немецкого шпиона, начальника станции. Он сознательно накапливал воинские эшелоны, а потом вызывал по рации ночью немецкие бомбовозы. Один эшелон, к примеру, фашисты буквально уничтожили весь, до единого вагона!

    Освобождал Калугу, об этом написано много, можно почитать. Только, вот, все потери, что там понесли, умножайте на коэффициент два, а то и три. Ранило там меня, правда, легко. А потом Курско-Орловская битва, это ад кромешный! До Орла не дошел километров 18-20, там еще села Крутогорье и Пальчиково. А наш 92-ой стрелковый полк был дружным и смелым. И снова меня шваркнуло – осколки и сейчас перед непогодой шевелятся. Вот что такое война. Прошло с тех пор, почитай, полсотни лет, а война все время напоминает о себе шевелением металла в теле…

   В госпитале на этот раз пролежал полгода и со второй группой инвалидности вернулся подчистую на родину. И снова в «Юный ленинец» двинул. Снова стал крестьянствовать.

В пятнадцать лет пошел работать, даже раньше чуток, так что сорок восемь лет стажа трудового наработал. А как же, спросите, работал Елоза Николай Иванович? А так, что в марте сорок шестого года мне вручили медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 г.г.». То есть, был я ударником сталинского труда. Активно работал я и при посадке сталинских лесополос после войны. Неплохую тогда операцию придумал наш Вождь, добрую, на десятилетия добра рассчитанную.. А его после 1956–го нарекли Тираном и Палачом. Нет, други мои молодые, с плеча-то рубить не надо, а мозгами сначала покрутить надо. Потому что в полсотни шестом Черчиль, лютый враг Сталина и всей нашей власти, говорил, что это счастье нашей страны, что в лихую годину ее возглавил великий Сталин. А лауреат нобелевской премии вряд ли ошибался… Вот когда пройдет лет сто, а может и больше, когда поколения сменятся и поумнеют, то люди по-иному оценят всю работу нашу и того, кто нами руководил, кого мы любили, и побаивались.

    Детей у меня было восемь. Осталось двое. А почему меня не любят в селе? За что? Грубоватым бываю я, вот что. Что меня не любят в селе, я знаю отлично. Слышу, как меня, иной раз, костерят в очередях. А какая была у меня жизнь? В семье родительской было 5 парней и пять девочек. Самым старшим был я, вот на меня все нагрузки и приходились. Я кровь пролил дважды за свою Родину и, стало быть, за односельчан своих. Разве ж за это меня любить, а? Вся жизнь у меня, как колеса ухаб. Не носил я хороших костюмов за всю свою жизнь – вот какая была она, жизнь моя. И я иной раз вспоминаю великого Есенина и его строчки: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней, гулкой ранью проскакал на розовом коне?» (плачет). Однажды, правда, премировали шерстяным костюмом да часы на ВДНХ дали, когда мы с Лукерью Тимофеевной Стацун на ВСХВ ездили – это уже после войны при Степане Романовиче Макиенко, председателе нашего колхоза. Добрым словом хочу помянуть Лукерью Стацун, истинную труженицу и Лукерью Рубан, телятницу. У нее мужа забрали в тридцать черном, то есть в тридцать седьмом. Невинно погиб добрый работник-земледелец Кузьма Рубан, бригадир полеводческой бригады, не дуролом какой-то был, а настоящий крестьянин-хозяин. Забрали в годы раскулачивания Липкина, как «врага народа». Эх, если бы тех «врагов народа» не позабирали, мы еще сильнее были бы перед войной. Да и война бы столько не длилась и столько бы людей не погибло. Те люди умели дело вести, а дело хорошо вести – не рукавом трясти.

     О наградах. Об одном я сказал, а вот имею еще медаль «За отвагу», которой очень дорожу. Орден «Отечественной войны второй степени», медали «Ветеран труда» и «За победу над Германией». Вроде бы все приметные награды имею. Значит, жизнь прожита в целом не так уж и плохо. А расположение односельчан? Мне уже поздно натуру свою переиначивать. Может быть, потомки меня лучше поймут, когда прочитают, что не носил я, прожив почти 90 лет, хороших костюмов, что перепахал я земли тысячи гектаров, что дважды пролил кровь за Родину и нашу власть.

     Иной раз долгими зимними вечерами раздумываешь и о наших совхозных руководителях. Вот был Сергей Ширковец. Красивый мужик, образованный. А вот, большого замаху у него не было. Нет, не было. Все казалось мне, что шел он вперед спиной, то есть оглядываясь. Нет, так-то негоже работать, так перспективу (смеется) не увидишь. Потомкам нашим, завьяловцам моим дорогим, одно пожелание: хотя бы по родительским дням нас вспоминайте – ведь мы были первыми на трудной дороге социализма. Не все получилось, как задумывалось. А у кого было поучиться-то? Мы ведь были во всем пионерами…"