Пётр Косачёв родился калекой в деревне Грязное, их пятистенок стоял на берегу речки Зелёной. У него одна нога была короче другой, а потому ходить он учился сразу с костылями. Врождённое уродство въелось в характер злобой и недовольством. Чем старше он становился, тем более не любил людей, и не только — его раздражало всё: и лес, и речка за огородом, и даже гуси во дворе, одного он даже пнул, просто походя, и сломал ему ногу. Мать сетовала на дворнягу и недоумевала, как собака могла сломать ногу крупной птице, но гуся пришлось съесть до времени. Эта нелюбовь скоро подарила ему прозвище — Косач.

И когда деревенские пацаны бегали по вольным улицам, играли в лапту, притихали на рыбалке или соревновались на сборе грибов, Косач сидел дома или около дома и пытался учиться. Изредка к нему заглядывал дьячок из Болотнинского храма Николая Угодника, он оставлял ему книги, разъяснял некоторые уроки и обещал, что скоро заберёт его, и тот будет петь на клиросе. Учиться Пётр Косачёв тоже не любил, но памятовал обещание дьячка, старался выполнить все задания, мечтая уехать от опостылевшего дома и стареньких безропотных родителей. Став подростком и уже овладев письмом и счётом, он вдруг приобрёл в деревне значение, а получив первых нерадивых и сопливых учеников, понял, какой великой властью обладает учитель — это стало настоящим открытием, которое изменило его планы на будущее.

Его страстное желание учиться окончательно покорило сердце доброго дьячка, и тот договорился с железнодорожным начальством, чтобы убогий раб Божий Пётр, мог бесплатно посещать занятия в Министерской железнодорожной двухклассной школе, которая разместилась рядом со станцией Болотная на улице Линейной. Жить Косач устроился при храме, в подвальной каморке у истопника, который с удовольствием разрешал Пете поддерживать тепло в храме, пока сам отлучался к куму в Кондукторский переулок.

Скрип деревянных самодельных костылей ежедневно следовал вдоль улицы Линейной от храма Николая Угодника к железнодорожной школе и обратно. Два года тягостно, но сытно прошли в Болотном, родное село Грязное, случайно примкнувшее к железной дороге, позволяло изредка навещать стариков, пополнять запасы картошки и солонины. Друзей в Болотном у Косачёва не появилось, но прозвище Косач, будто по щучьему велению, передалось от грязновских пацанов болотнинским.

Скинули царя, железная дорога забурлила сначала мешочниками, торговками, новыми магазинами и питейными заведениями, из которых по всей ночи неслась потрескивающая музыка сначала граммофона, но скоро французская фирма «Пате» предложила усовершенствованный патефон. Косач просто влюбился в это чудо — музыку, и однажды случайно своровал такой агрегат у раззявистого пассажира. Грязное вдруг ожило и затанцевало, к Косачу потянулись парни с просьбой включить «музыку» на вечёрке. Гармонь молодёжь уже не устраивала.

Жизнь текла своим чередом, Пётр Косачёв жил учительским трудом, принимая оболтусов из зажиточных крестьянских семей. Девочек грамоте в деревне не учили, считали делом не нужным, и, как говорили: «пусть прядёт». Грязновские девочки умели изрядно прясть уже в шесть лет. Однажды, считай, под самую зиму из Болотного прибыл уполномоченный, собрал сход и сообщил, что в Болотном власть у Советов, что по декрету вождя большевиков товарища Ленина, заводы теперь принадлежат рабочим, а земля — крестьянам. Но продразверстку, которую ввело Царское правительство ещё в 1916 году и позже утвердило Временное правительство ещё в начале 1917 года, и при Советах никто не отменял. Пшеницу, как и прежде, сдавали государству, а себе оставляли только на еду, посев и хозяйственные нужды.

В феврале 1918 года развернулась полномасштабная Гражданская война. При поддержке стран Антанты окончательно сформировалось Белое движение. Против белого террора большевики объявили красный террор. Однако в столь бурное и кровавое время именно ненавистная хромоногость спасла жизнь Петру Косачёву. События развивались молниеносно, железная дорога лихорадочно перевозила солдат сначала с востока на запад, а потом, когда красные начали побеждать, — с запада на восток. Деревня Грязное, так удачно прилепившаяся к железной дороге и получившая от этого определенные выгоды, теперь терпела бедствия — её грабили все кому не лень.

Косач придумал такую хитрость: как только в деревне начинался грабёж, или поиск красных-белых, или продовольствия, мать разбивала в доме тухлое яйцо, отец ложился в постель якобы с тифом, а сам Косач в лохмотьях и на костылях выходил во двор покурить. Убогого жалели все, но если и врывались в дом, то от вони и от «тифа» бежали прочь.

Продуктовые запасы Косача ни разу за почти два года военной перебранки не пострадали. Более того, инвалид детства сам научился промышлять, однажды ему удалось добыть двух добрых коней. Седоки в том и другом случае были побиты в бою, и осиротевших лошадей выловил Косач, потому как в это время прочее дееспособное население сидело по погребам. Уже на следующий день Косач выменял лошадей на еду, одежду и инструменты, так у него появился второй патефон. На кой ему второй патефон, Косач и сам бы не знал, но ответил удивленному отцу, что «не твово ума дело».

Грязное лихорадило не только от стука проходивших поездов, от былых выгод или нынешнего лихолетья — именно благодаря железной дороге — население деревни Грязное увеличилось. Однажды притормозил состав, и из вагонов вынесли сразу несколько больных тифом колчаковцев и уложили под насыпью, а сами поехали дальше, но не сразу, машинист не рассчитал, а возможно, и не знал о крутом подъёме в сторону Чахлово, который сами железнодорожники звали «восьмитысячником». Этот участок Транссиба считался самым сложным, потому что от Чебулы до Чахлово тянулся крутой подъём, и машинисты, как правило, разгоняли состав, чтобы преодолеть его, а составы, которые ехали в обратную сторону, беспощадно воняли тормозными колодками, разгоняясь с горки в сторону Чебулы. Паровоз побуксовал немного, потом помощник машиниста рассыпал по рельсам песок для сцепки колес, и состав с трудом, но уплыл, оставив свой тифозный «выкидыш» на откосе.

Время хоть и злое, но люди в Грязном жили добрые, и скоро тифозников разобрали по домам. Не по себе становилось, когда несли больного, а тот не мигая и бессмысленно смотрел в небо, а на вопросы отвечал невпопад. Так к ближайшей соседке Косача тётке Зое, солдатке, потерявшей мужа в Первую мировую, принесли парня длинноногого, назвался Михой Туралиным — худой, тонкий, красивый. Выходила его тётка Зоя, уже через месяц, опираясь на палочку, больной вышел на улицу и присел на завалинке. И стал Михаил тётке Зое сыном, а не мужем, как поговаривали в деревне. И что удивительно, выходили всех, похоронили только одного и того — от ранения. Не победил солдатик две болячки разом.

Лечили тифозных чесноком и мёдом, опять-таки в каждой хате закуры сделали из черного дёгтя, чтобы самим не заразиться. А тут ещё и знахарь забрёл в деревню — Арефа — известный в здешних местах кудесник и ведун, он пришёл с травками, обошёл все хаты, раздал советы и оставил настой из кровохлёбки, крапивы и зверобоя, а может, и ещё чем поил, людям было неведомо. Но более всех приходу Арефы была рада жена Семёна, которому Арефа вырвал давно сгнивший коренной зуб, да так искусно, что Семён даже испугаться не успел. А потом вдруг сильно расстроился, мол, как я теперь жить без самогона буду, я же им целый год от боли спасался. Но повод выпить Семён нашёл уже утром, он торжественно и благодарно поднял чарочку за здоровье спасителя. Косач же к милосердию отнёсся равнодушно и тифозника в дом не взял, мол, «своего говна хватает», чтобы ещё и с насыпи подбирать.

Осенью, как раз в вересень, в день Световита, а христиане в этот день празднуют рождество Пресвятой Богородицы, в самое раннее туманное и тёплое утро, раздался непонятный, но жуткий гром и скрежет, потом будто взрыв и опять тишина. Управляясь одним костылем, Косач выпрыгнул из дома, остановился на крыльце и стал прислушиваться к утренней заре, которая всё ярче расцветала на востоке в мареве молочного тумана. Косач понял, что нечто случилось на железнодорожном пути, тем более что за дальним поворотом находился самый опасный участок восьмитысячного подъёма — крутой поворот. Опыт подсказывал Косачу: где беда — там нажива! Накинув старенький серый зипун и прихватив второй костыль, он скоро заспешил вдоль железнодорожного полотна, по стороне, которая проходила по высокому склону. Косач понимал, что если случилась катастрофа, то все вагоны внизу, в глубоком распадке, который тянется от речки Берёзовой до самой станции Чахлово. Но остаться неувиденным ему не удалось, он ходко пропрыгал с полверсты, как ему навстречу вышли три мужика.

— Петро?! — удивился один из них.

Косач узнал двоих: сапожника Казеткина из Болотного и рабочего с угольного склада Владимирова.

— А ты что здесь? — мужики переглянулись, очевидно, спрашивая друг друга, как быть?

— Я — могила, — Косач почувствовал опасность и перекрестился, — матерью клянусь!

— Лады, — согласился Казеткин, — ты нас не видел. И лучше тебе туда не ходить. Там под откосом карательный отряд поляков, если увидят, сразу убьют, даже разговаривать не будут.

— Это вы их… того? — уважительно спросил Косач.

— Меньше вопросов, скачи лучше домой! — огрызнулся Владимиров.

Мужики прошли дальше, и скоро Косач услышал топот удаляющихся лошадей.

«Уехали, — понял он, — выжил, а могли бы и убить. Я бы убил». Он поднялся и медленно пошёл дальше, но теперь с предельной осторожностью, но и понимая, что два раза за день не умирают.

С горы Косач увидел всю страшную картину катастрофы. Вагоны, колёсные пары, человеческие тела — всё перемешалось с сырой землёй глубокой впадины. Паровоз лежал отдельно с разорванным котлом. Партизаны пустили под откос пять вагонов с поляками. Оставшиеся в живых копали две ямы, к которым сносили убитых и изувеченных людей. Вдруг раздались выстрелы, Косач упал на землю, но выстрелы прекратились.

Страшная картина волновала его, он даже наслаждался и риском, и кровью, и количеством трупов. Но вдруг его объял ужас, два солдата и офицер, ходившие среди развороченных вагонов, стреляли в раненых. А другие тут же подбирали их и несли к ямам. Офицеров хоронили отдельно от солдат.

У Косача вдруг пересохло в горле, язык стал шершавым, он даже не мог сделать глотательное движение, но где здесь, на высокой сопке, можно найти воду. И вдруг он увидел гриб, старый, коричнево-чёрный моховик, он потянулся, сорвал его и начал есть, грибная влага смочила губы и горло, и приступ сухоты стал отходить, оставляя пряный грибной вкус.

К полудню похороны были закончены, оружие собрано и прикопано под двумя сросшимися берёзами у самого подножия склона. Потом свежую землю над схроном припудрили листвой и сухими ветками. Перед тем как уйти, поляки построились около могил и после команды выстрелили в воздух. Салют, понял Косач. Поступила команда и неровным строем поляки пошли вдоль насыпи в сторону Чахлова.

Целую неделю с первыми лучами солнца Косач ходил к месту катастрофы и, как собака, искал и вынюхивал всё, что могло пригодиться в хозяйстве. И он был не единственным, скоро вся деревня копошилась среди искорёженных вагонов, и кому-то удавалось найти винтовку или саблю, но ни к могилам, ни к схрону с оружием никто не подходил.

Красная Армия теснила отступающих колчаковцев, а вместе с ними и примкнувших белочехов, в Грязном уже не осталось ни одной лошади, ни одной телеги — всё было реквизировано отступающей армией Колчака. Однажды заглянули красные партизаны, зашли к Косачу.

— Привет, Петро! — поздоровался Казеткин. — Счастливый ты человек!

Косач пожал руки мужикам.

— Спасибо, что не пристрелили, — криво улыбнулся он.

— Петро! А что у тебя так дюже воняет?

— Яйцо тухлое мать раздавила.

— Во люди живут, тут жрать нечего, а у него яйца протухают.

И Косачу пришлось рассказать, как отпугивал тухлыми яйцами грабителей. Посмеялись мужики, вышли на волю, закурили, чтоб вонь с себя сбить.

— Слышь, Петро, а у тебя ружьишка какого нет? Не прикопал случайно где, у поляков ружей было много. Понимаешь, с оружием у нас проблема, а я тебе кобылу задарю.

— Кобылу я у вас куплю, — сказал Косач и вытащил из комнатки отца патефон.

— Музыка?! — удивились партизаны. — А работает? А, может, она того, а? Ну-ка включи, давно душа не грелась.

Косач открыл аппарат, несколько раз крутанул ручку, установил иголку на пластинку, и запрыгало вместе с солнцем над навозным двором и серой камышовой крышей пятистенка: «Я кукарача! Я кукарача!»

Насмеялись мужики вдосталь и нервный озноб сняли.

— Ну, спасибо, Петро! Потешил ты нас куда с добром. Что, мужики, меняем лошадку на музыку?

— Меняем, — загудели мужики.

— Подвели кобылу. Взял её под уздцы Казеткин и говорит уже без смеха:

— Вот, Петро, вручаю тебе лошадь нашего товарища, погибшего за счастье трудового народа. Береги её, это тебе наш подарок и поручение.

Все встали и сняли шапки.

— Я грамотный, время правильно понимаю, — принял лошадь Косач, — новые времена наступают, народ всем править будет и красные большевики.

— Молодец, Петро, правильно всё понимаешь. Ну, всё, товарищи, пора. — Но вдруг Казеткин остановился. — Слышь, Петро, а, может, тебе музыку жалко, может, самому хочется про кукарачу послушать? Так оставь себе.

— Нет, у меня ещё один патефон есть.

Вот тут не выдержали даже неулыбчивые. А как просмеялись да утихомирились, Косач положил руки на седло кобылы и одним движением рук вознёс себя в седло, подтянул костыли и приторочил к сиденью.

— Силён, — удивился Казеткин, — силён.

— Ну а теперь, господа партизаны, — обратился счастливый Косач, — поехали решать второй вопрос. Надеюсь, что схрон на месте. Будут вам винтовки!

Умело он развернул лошадь и погнал галопом, да с такой удалью и озорством, что и птицам такая лихость не под силу.

Единственным в деревне, кто радовался встрече с Косачом, был Мишка Туралин. Завидя соседа, Мишка выходил на улицу и орал, будто счастье к нему привалило:

— Петро! Здорово! Ну, ты как?!

И эта счастливая улыбка соседа раздражала и радовала Косача одновременно, и он присаживался поговорить с Мишкой. Тётя Зоя гнала самогонку, и несколько раз Мишка уже зазывал к забору соседа, пропихивал в редкий плетень стопочку, наполненную до краев, и огурчик.

— Испей, Петро, самогоночки! Будь здрав, брат, с уважением и по-соседски.

Мишка жил охотничьим промыслом, благо вдоль речки Зелёной и зайца, и лисы, и косули было много. Бывало, и большая удача заглядывала к нему в ствол ружья — и он валил сохатого.

Когда начали организовывать колхоз, Косач одним из первых подал заявление и благодаря грамоте скоро стал делопроизводителем и счетоводом. Но верил он, что это только начало служебного роста, впереди намечалось открытие школы. Вот школа и была его главной целью, мечтой, если хотите, и возможностью закончить-таки в Томске педагогические курсы.

Школу скоро открыли, детей всех переписали, дом сбежавшего кулака под школу определили, но Косача к школе не допустили. Оказалось, что по нормативам ещё с царского времени инвалиды от рождения не имели права работать в исполнительных органах и школах. Какая-то мышь канцелярская когда-то придумала, что у инвалидов детства психика какая-то не такая и допускать их к детям нельзя. Более того, вполне официально считали, что всякое врожденное уродство есть знак вырождения, а рыжие не принимались даже как свидетели в суде. Их тоже считали от рождения лживыми людьми. Но компенсацией Косачу стало повышение его до должности управляющего колхоза. Теперь он становился блюстителем порядка во всём Грязном и во всём колхозе имени Кагановича.

Женился Косач не по любви, а оттого свадьбу не играли, записались в сельсовете, и будет. Дуняша была девицей скромной, тихой, даже робкой, но не красивой. Её уродовал непомерно большой рот, редко утыканный заострёнными, как семечки, зубами.

Но вечером того дня, Мишка Туралин, увидев молодожёна, пришёл в полный восторг и заорал, как оглашенный:

— Петро! Нет, так дело не пойдёт! Подгребай к причалу, будем праздновать. Косач не сопротивлялся: плетень, стопарик, огурчик и краюха чёрного и запашистого от конопляных семян хлеба.

Когда Косач впервые увидел молодую жену Михаила, красавицу Ольгу, он остолбенел, и взорвалось его сердце, и похоть уже не могла успокоиться. Он по-соседски заговаривал с Ольгой, облокотившись на плетень, но та была вежлива и хладнокровна. И понял тогда Косач, всем нутром почувствовал, что эта женщина навсегда останется недоступной. И возненавидел он её, как человеку ненавидеть невозможно.

Скоро в семье Туралиных появилась девочка, и как только «нянька» подросла, родился мальчик. Косач сидел на крыльце, курил, а детский плач и утешительная песня матери качались, как люлька в созвездии Большой Медведицы, он слушал и шептал: «Чтоб ты сдохла».

Должность управляющего была по душе Косачу, он честно и подчёркнуто добросовестно выполнял свои обязанности. Он выявлял малейшие проступки или недочёты и тут же сообщал в НКВД, и скоро виновник исчезал из деревни отбывать назначенный срок. А если вдруг у Косача появлялся недоброжелатель или даже самому Косачу показалось, что кто-то поглядел на него не так, судьба этого человека была уже решена. И ничего не было слаще, чем придумывать и организовывать вредительство или воровство. В этом была и изобретательность, и риск, и сладость победы над выбранной жертвой. Злоба и жестокое мщение стали смыслом жизни Косача. За эту непримиримость его ненавидели все, а председатель колхоза доподлинно знал, что если что случится, органы узнают всё от Косача, и когда его вызывали в район, он ехал готовый ко всему самому страшному, а жена собирала ему одежду и еду на случай, если вдруг его арестуют. Правда Косача была как бритва — резала всех без разбора, и раны заживали долго.

Власть заботилась о людях, строила школы, детские сады, Дома культуры, коровники и свинарники, не было года, чтобы в МТС не поступала новая полуторка или трактор, комбайн или сеялка. Люди выбрались из полуразвалившихся хат, солому на крышах заменили на шифер и железо, комфортно обустраивали быт, в Грязное провели электричество, а железная дорога как неистовая труженица возила и возила грузы, плотность грузопотока ошеломляла — несколько минут между составами, а по пассажирским поездам в деревне сверяли часы. Власть заботилась, но власть и отучала бездельничать и требовала ответственного отношения к своей работе, а воровство было приравнено к статье «измена Родине» и каралось как измена — десятью годами лишения свободы. И даже эта государственная жестокость была оправдана подготовкой к войне. Фашисты гремели оружием так, что слышно было до самого Тихого океана. И когда весной, уже накануне посева, у Мишки Туралина исчезли два мешка посевного отборного зерна, он уже знал свою дальнейшую судьбу. Вечером он окликнул Косача:

— Петро, можно тебя на минутку.

А Петро сидел на крыльце и курил.

— Петро, не губи, я сыщу это зерно, не я его крал.

Косач встал и молча зашёл в свою избу, плотно закрыв входную дверь. Мишка постоял, замотал кудлатой головой и завыл. Утром он был ещё пьян, когда за ним приехали два сотрудника милиции, на первом же допросе его спросили о колчаковском прошлом. Через три месяца началась война.

Грязновские мужики с вещмешками за спиной потянулись вдоль железнодорожного полотна в сторону станции Чахлово, потом пригородным поездом до Болотного, и на фронт. А в Грязном, как и во всей стране, наступили вечные сумерки, на всю деревню из мужиков остались механик, без которого ни один трактор работать не хотел, и хромой управляющий. Председателем, вместо выбывшего на фронт, назначили женщину, которая до того заведовала свинофермой. Косач только ухмыльнулся, все, и он в том числе, знали, чья теперь власть в Грязном.

Два года войны позади, с трудом убрали урожай сорок третьего года, всё на себе, потому что машины и лошадей забрали в первые дни войны, остались только бабы, которые и впряглись в непосильную работу: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик».

В тот вечер Ольга бежала домой, уже выпал снег, но ещё не застыла земля, крутила ранняя ноябрьская вьюга. Только белая грязь под ногами, густая метель и жердь крайнего загона. Она очень спешила, оглядывалась и озиралась кругом, будто боялась кого. И вдруг ей навстречу вышел незнакомый человек, он был без шапки, ветер сдул копну белых волос на бок, белую распахнутую шубу трепало ветром, как флаг на колхозной управе. Ольга ойкнула и замерла, ей этот старик показался привидением, явлением из другого мира.

— Прячься за изгородь, — приказал Арефа.

— Что? — не поняла Ольга.

Арефа толкнул её к изгороди и сам шагнул за нею, прикрыв её спиной. В это время мимо прошла лошадь, наездник глянул на Арефу и поспешил дальше, только погрозив старику:

— Гляди мне, не балуй!

Всадник растворился в белой мгле.

— Ты что же творишь, девка?! — чуть не закричал старик.

— Что, дедушка?!

— Ведь он же тебя выслеживает и день, и ночь!

— Не губите, дедушка! — упала на колени Ольга. — Я всего лишь немного пшенички взяла, вот в кармашек, совсем есть нечего, детишек поддержать!

— Встань, чего в грязи ползаешь.

Вдруг неистовый и злобный рык оглушил деревню, будто сто паровозов издали звериный клич, а потом грохот стремительно несущегося по отчаянному чахловскому склону очередного эшелона. Он спешил на фронт, потому что шла война.

— А теперь иди, но воровать не моги, скоро победа, и Михаил твой вернётся, он на фронте.

— На фронте? Он же в тюрьме!

— Уже на фронте, героем вернётся. Не весь, но вернётся, жди. Уже на офицерском довольствии, скоро и до тебя помощь его дойдёт.

Ольга схватила руку деда и, прильнув горячими губами, омыла её слезами радости и горя, страха и отчаяния. Когда она очнулась, около неё никого не было, только в руках осталось несколько червонцев.

Косач вернулся домой ночью, уставший, злой и голодный.

— Эй, - гаркнул он, - дай самогону!

— Что, Петя? Что-то случилось? – выглянула из комнатки растрепанная со сна Дуняша.

— Случилось! Крыса ускользнула! Сука! Нагребла пшеницы полные карманы и ускользнула! – Косач пнул табурет.

— Да, кто же, что за крыса? – Дуняша спешила налить в стакан самогон.

Косач выхватил полный стакан, плесканул на пальцы, выпил залпом, утер коротко стриженные усы, выдохнул и сматерился.

— Ты когда-нибудь белого волка размером с лошадь видела?

— Господь с тобой, - ахнула Дуняша.

— А сову говорящую?

— Да помилуй меня Господи! – замлела от страха бедная женщина.

— А старика белого, огромного, как дом, вот с такой бородой? — Косач ударил себя по животу.

Дуняша в испуге отступила от мужа, прикрыв себя руками.

— А я видел! Щас только! Еле ноги унёс.

Косач сбросил на пол полушубок, сел на кровать, стянул грязные сапоги и как был в штанах и теплой поддёвке забрался в постель.

Сон окутал его розовой пеленой и он уплыл куда-то в иной сказочный мир, в котором он должен был жить на самом деле, а не в этом убогом, в котором он родился калекой. Не в этой ненавистной реальности, среди людей, которые умели, как чудовища, дышать завистливой злобой, и достигли в этом такого совершенства, что даже умудрялись находить разницу между завистью и злобой. И вдруг он увидел свою совесть, совесть прожитой им жизни, она, как грязный и вонючий карлик, брызгала ядовитой слюной из открытого рта и кричала что-то непотребное, но понятное только ей. Карлик метался среди людей и пытался ловить загубленные им души, но только лишь с одной целью, чтобы опять задушить.

Но вдруг откуда-то пробился свет и подул легкий и свежий ветер, а живительная роса стекла по листве и траве, смывая марево розового тумана. Издалека начала приближаться тень, она росла и скоро проявились очертания могучего старика, с широкими плечами, и седого как лунь. Простая одежда, и развевающиеся волосы наполняли его образ удивительной, сказочной добротой. Косачу немного полегчало, он заглянул в глаза старика и увидел в них то, как он на самом деле должен был прожить жизнь, как карлик превратился в доброго великана. Злоба истончилась добротой, зависть преисполнилась щедростью, а ненависть утонула в любви к людям.

Утром Косач не смог встать с постели, к полудню перестал узнавать жену, а к вечеру помер. Врач из Болотного приехала, когда помогать было уже некому, засвидетельствовала ненасильственную смерть и уехала обратно. Односельчане не могли поверить, и всякий спешил к Косачу в дом убедиться и недоумевал столь скорому исходу. В народе жило уверенное поверье, что подлые и лживые люди живут долго, а этому и сорока не было.

Три дня председатель колхоза уговаривала механика и баб помочь похоронить управляющего. Все отказывались и ссылались, кто на здоровье, а кто невесть на что. Через пять дней, когда трупная вонь летала по всей деревне, председатель привезла ящик водки и пообещала тем, кто выкопает могилу, выдать дополнительно пшеницы. Могилу копали уже вечером, потемну, гроб тащили бабы волоком по сырому снегу, уже изрядно выпимши. Следом шла вдова Дуняша. Спихнули гроб в могилу и быстро закидали землёй, отдышались от вони и ещё раз помянули. Слов добрых не сказали, но и плохих не произнесли. Только утром подавленная Дуняша заметила, что могилку выкопали неправильно, поперёк всех могил, не как у людей. На что измученная похоронами председатель, резонно ответила:

— Как жил, так и похоронили.

Поминала жена мужа в одиночестве.

Историческая справка:

Весной 1919 года большевики, бывший старший унтер-офицер Канаев, сапожник Казеткин и рабочий угольного склада, пустили под откос колчаковский воинский поезд у станции Чахлово. Могилы поныне выделяются двумя квадратными провалами в земле.

Случай «поперечного» захоронения в Сибири не единственный, так люди хоронили «стукачей».