Дед Моисей давно поселился на кладбище в старенькой, но уютной избе. Он в точности не помнил, сколько времени прошло от того срока, но хорошо помнил тот день, в который решил, что здесь ему будет спокойней и интерес-ней. Перетащил в сторожку нехитрый скарб и обосновался в ней, что называется, до конца, до самого последнего срока. И сострогал себе домовину, крепкую, покладистую и узкую, с расчётом на то, чтобы люди не мучились по зиме с могилою.

С того самого дня простой и неприхотливый труд кладбищенского сторожа приобрёл для деда Моисея смысл, значение и даже значимость. Он почувствовал себя не просто сторожем, но даже стражем на грани между да и нет, на грани между жизнью и смертью.

Ежедневно к часу дня открывал дед Моисей высокие и неподатливые во-рота, сжигал накопившийся мусор, прибирал могилки, правда, за отдельную плату, словом — хозяйствовал рачительно и покорно. Люди скоро привыкли к нему, к его высокой и слегка сутулой осанке, к запущенной бороде и сухому кашлю, который, точно птичий зов, всегда раздавался из самых неожиданных уголков кладбища. А с какой-то поры они перестали отличать его от общего кладбищенского потустороннего уклада. И деду Моисею льстило подобное настроение. В нём слышался привкус вечности, такой же нетленности, какую он замечал в кованых металлических крестах.

На праздники, особенно на Пасху, на кладбище было людно. Дед ходил от компании до компании, договаривался на предмет кому и что необходимо поправить на могилках, угощался, слушал воспоминания о покойных и сам любил добавить что-нибудь задумчивое: вот, дескать, как получается, после человека добро остаётся. А зла, стало быть, уже не видно. Значит, получается, что зло в суете только водится, а на кладбище для него уже места нет, вот.

В прошлом году на Пасху, ближе к вечеру, когда почти все разошлись по домам, дед Моисей повстречал мальчонку, собиравшего на могилках конфеты и яйца.

— Что ж ты, шпанёнок, творишь-то, людей не стыдишься, — дед сжал его ухо крепкими и натёртыми пальцами. — А ну, складывай всё, где взял.

— Нафига покойнику конфеты? Добро только переводить, — мальчишка с сожалением ссыпал добычу на могилу.

— А тебе зачем, нехристь, — рассердился дед, — своих, что ли, мало?

— А если их вовсе нет, тогда что? — мальчишка сплюнул сквозь зубы и с раздражением посмотрел на деда, точно приготовился к драке.

— Коли так, моих возьми, — Моисей протянул ему пару конфет и яичко.

— Опаньки, — пацан рассмеялся, — сам натаскал полные карманы, а мне, значит, нельзя.

— Дура! — затрясся от негодования дед. — Мне люди дали, угостили, значит.

— А мне, значит, покойнички не пожалели, — мальчишка уверенно поглядел на деда и потянулся к могилке.

— Не балуй, кому сказал! — Моисей наконец опомнился и потащил мальчонку к себе в сторожку. — Ты чей, парень?

— Лаптев я, — сказал Лёшка, готовый к ответу и вызову.

— Ну, Лаптев, так Лаптев, — согласился дед. — Фамилия известная. А что так напрягся?

— Ничего. А ты чего так удивился?

— Вовсе нет, — пожал плечами дед. — Родителей не выбирают, родителей любят. — И провёл в сторожку.

Лёшка Лаптев уже второй год пытался одолеть программу четвёртого класса, без усердия и стыда перед одногодками. Ему даже нравилось его особое положение и то, что его побаиваются и завидуют тому, что он сумел преодолеть детский страх, какой многих держит за учебниками, а не подле вольных удовольствий.

Лёшкины родители пили без меры и даже с каким-то отточенным и упорядоченным смыслом, за которым стояла непроходящая обида на жизнь, на людей, друг на друга. Мать только осенью узнала, что Лёшку оставили на второй год. Крайне удивилась, покричала для отстрастки и ушла в магазин за успокоительным. Лаптеву старшему было проще — он вообще не помнил, в каком классе учится его сын.

Работал Лаптев на элеваторе, числился в сторожах и носил постоянную, запылённую шинель с зелёными петлицами и фуражку с надтреснутым козырьком и незагорелым пятнышком на околыше, оставшимся как воспоминание об утерянной кокарде. В своё время он женился на Вере, бойкой девчонке из школы счетоводов, обожавшей всякого рода общественную деятельность и саму возможность иметь среди людей авторитет и одновременно — права морального суда над ними. Однако женился Сашка скорее для факта, даже за-ради шанса иметь более устойчивое и уверенное положение в обществе. Положение это очень быстро приелось, и он предпочёл ему компанию всегда приветливых собутыльников. Вера с комсомольским азартом принялась бороться с пороком, и даже решилась родить Лёшку. Но однажды вдруг посмотрела на сына внимательно, на его тонкие лопушистые уши, в точности отражавшие облик и характер отца, поняла что-то безнадёжное для себя и тоже запила.

Лёшкины родители обосновались каждый в своей компании, старались не встречаться лишний раз друг с другом. Лёшка боялся чужого мнения о своих родителях, оно казалось ему несправедливым, он сторонился даже жалости соседей, она виделась ему навязчивой и намекающей на то, с чем он не согласен и не хочет соглашаться. А в ответ на неосторожные остроты одногодков он дрался жестоко и с наслаждением.

Дед Моисей никогда не поминал Лёшкиных родителей худым словом и с уважением относился к той злости, с какой Лёшка защищал их от людских пересудов. Не сразу, но как-то скоро и незаметно Лёшке сделалось уютно с де-дом. Он прибегал к нему после школы, угощался щами или жареной картошкой, после с деловым и нарочитым видом раскладывал на столе учебники и привычно таращился в окно. Дед кряхтел в углу, а то и с пониманием обустраивал свет над Лёшкиным столом.

Однажды после обстоятельного ужина, когда вьюга особенно настойчиво подвывала в тёплую печную трубу, Лёшка решился и вовсе никуда не уходить от деда и собрал себе ночлег.

И, углядев Лёшкины заботы, дед сдвинул очки на нос:

— Не растомляйся, домой ещё идти, родители, поди, ждут.

Лёшка поспешно собрался и с каким-то наслаждением и пониманием собственной значимости выскочил на улицу. Он пробирался в дом по заснеженной кашице и ему было тепло и щекотно от благодарности. Тогда же, по дороге, он нечаянно подумал, что Моисей для него есть не кто другой, как какой-нибудь незаконнорождённый дед и даже решил, что так оно и есть, во всяком случае — так должно быть.

Сегодня дед Моисей ожидал Лёшку с особым нетерпением. Даже чай не мог попить со вкусом и, что называется, с душой — обжигался, как мальчишка, брызгал наливкой на клеёнку, протирал запотевшее оконное стёклышко и поглядывал то на тропинку, то на кровать, где под тряпочкой были спрятаны новые пимики для Лёшки. Прежние давно утратили своё непосредственное назначение и скорее напоминали условную формальность, нежели обувку: собирали снег всеми дырочками, раскисали, а утром черствели и натирали ноги до крови. Приметив такое безобразие, дед втихую собрался с духом и «денюшкой» и сходил в магазин. Долго ходил возле нужных полок, возил очки по носу, словно стараясь заглянуть в самую душу товару, наконец выбрал достойную пару и по возвращении принялся доводить её до ума. Размял под колодочку, с тем, чтобы и в простом носке было способно бегать, по-особому, пофартовому завернул голенища и даже положил на них цветной ниткой узор — скупой, немного неровный, но нежный и мужественный одновременно. Подшил пятку, подошву и закрепил носок. Полюбовался совершённой работой, запеленал пимики в тряпочку и осторожно положил их на кровать, точно притихшее дитя. Наконец, прибежал Лёшка, с шумом, растирая уши, разделся, согрел ладони подле самовара и с жадностью набросился на чай. Дед с какой-то нарочитой и спокойной тщательностью разглядывал снег за окошком и улыбался.

— Да, видать, холодно совсем стало, — вдруг рассудил он.

— Терпимо, — отмахнулся Лёшка и захрустел карамелькой.

— Терпимо, да долго не стерпишь, — дед вновь сосредоточенно поглядел на сугробы. — Да, точно, холодно стало.

— Ну, — согласился Лёшка.

— Му, что мычишь, как телок. Холодно. А до Нового года ещё далеко.

— Ну…

— Вот тебе и му, далеко. А ходить-то не в чем.

— Кому? — не понял Лёшка.

— Яму. Телку мому, — рассмеялся дед и щёлкнул Лёху по носу. — Ты вот что. Я там, на кровати, тебе пимики приготовил. Но, чур, с прицелом. На Новый год, значит.

— Мне, что ли?! — Лёшка в два прыжка оказался возле кровати, нашёл пимики, примерил обновку и даже сплясал что-то навроде «яблочка». — Ну, деда! Ну, ты человек! А! Смотри, как родные. И голенища завернул и подшил!

Лёшка обнял деда Моисея и пощекотал носом у него в бороде:

— А тебе, знаешь, — прошептал Лёшка. — Я тебе на комбинате колбасы натырю, целый мешок!

— Не моги. Даже не думай, — дед погрозил заскорузлым пальцем. — Я пимики не крал и ты сам всё делай.

— Сам. Сам, — расстроился Лёшка. — Ну, чё я могу-то для тебя сделать-то?!

— Вот. Именно, — дед менторским пальцем постучал его по лбу. — Вот иди, что покажу.

Он почистил стекло и указал Лёшке на кладбищенские сугробы:

— Вот видишь тот крест, голубенький. Видишь?

— Ну, вижу, крест, и что?

— Не скажи. Во-первых, красивый, а во-вторых, — вечный. Сделаешь мне такой же.

— Ну, ты, дед, даёшь, — Лёшка удивился прихотливости старческого ума и даже рассердился. — Как же я тебе такое сделаю. Он же железный.

— Вот именно, — успокоил его дед. — Вырастешь. Выучишься. Станешь кузнецом. Настоящим кузнецом, каких нынче уже не сыщешь. И деда уважишь, и сам не пропадёшь. Понял?

Лёшка мотнул головой и улыбнулся дедовым причудам.

— Эх, кабы взаправду стать кузнецом, да только трудно тебя понять-то, из могилы креста не видать будет!

— Увижу. Ну и ладно, пойдём чай пить. Потом всё поймёшь, когда посерьёзнеешь.

Дед потрепал Лёшкины вихры и занялся чаем.

Домой Лёшка вернулся поздним вечером. Осторожно веником смахнул снег с пимиков, заботливо утёр их тряпицей и устроил возле кровати, но не в ногах, а ближе к изголовью. Точно два чёрных щенка-близнеца, они прижались друг к другу и повернули в сторону хозяина свои преданные и чуть вздёрнутые носики. Лёшка погладил их с нежностью и поуютней угнездился под старым ватным одеялом. В полудрёме он вспоминал деда Моисея, пимики, и в полудрёме замечтался о летней рыбалке, стараясь разглядеть на сонной воде насторожённо подрагивающий поплавок. Но скоро его разбудил какой-то треск и яркий свет, который он со сна принял за фару подходящей к берегу моторки. В комнате возле комода стоял отец, в шинели и всклокоченной ушанке и ножом пытался взломать ящик, в котором среди белья мать привыкла заначивать деньги. Древняя и крепко сработанная мебель не поддавалась. Отец покачнулся, отступил и, в досаде пнув ногой по комоду, разглядел на кровати проснувшегося Лёшку.

— Трёха есть? — спросил он, разглядывая сына прищуренным глазом.

— Нету.

— А найти смогёшь? — в голосе отца слышалась надежда и мольба.

— Не смогу, — Лёшка забрался под одеяло.

— Должна же где-то быть трёха-то, — пробормотал Лаптев, сосредоточенно оглядывая комнату, пока не заметил возле кровати пимики. Нагнулся за ними, покачиваясь, повнимательнее разглядел товар и припрятал его за пазуху.

— Папаня, ты это, — Лёшка встал на колени прямо на кровати. — Папаня, мне дед Масей купил, это моё.

— Твоё-твоё, успокойся, — отец уложил его на подушку. — Спи спокойно. Так надо. Утром принесу. Спи.

Лёшка на полминуты поверил отцу и даже попытался укрыться одеялом, но тут же вскочил, торопясь и падая, натянул штаны, рубашку, накинул пальто, шапку, сунул ноги в просторные мамкины калоши, поскользнулся на крыльце, подбежал к калитке по едва заметной, но привычной тропинке. Калоши мешались, норовя увязнуть в снегу, но Лёшка упрямо бежал за отцом. Он разглядел его на улице, когда тот оказался под неровным светом дрожащего фонаря.

— Папа! Папка, подожди! — Лёшка поперхнулся морозным воздухом и остановился.

Лаптев обернулся, навострённая и кривая тень от его фигуры словно секундная стрелка пробежала световой круг.

— Домой! Я же сказал, что утром принесу! — сказал он и исчез в темноте.

Дед Моисей лежал в кровати и занимался чтением толстого романа, когда вдруг прослышал настойчивый и в тоже время умоляющий стук, — сначала в дверь, а потом в промёрзлое окошко. Он степенно поднялся, перекрестился, залез в обрезанные валенки, накинул тулуп и вышел на крыльцо. Лёшка немедля ткнулся ему в живот и, бодаясь словно телок, затащил его в сторожку.

— Дед, дед, — задыхался он. — Отец валенки забрал. Я не хотел. Я не давал. А он забрал!

— Вот дурень шебутной. Что забрал-то, — дед даже успел улыбнуться, прежде чем заметил, что у Лёшки на ногах отнюдь не пимики, а зачерствелые и просторные калоши, заросшие снежной коростой до колена.

— Вот, твою маменьку и папеньку, и всю вашу родню на все четыре стороны. Вот дурень-то, — дед обернул Лёшку тулупом и бросил на кровать.

Он попытался растереть его ступни настойкой, потом одеколоном, но они только почернели, сделались липкими, неподатливыми и завоняли каким-то посторонним запахом, навроде формалина.

Больница долго не отвечала, наконец, трубка зашипела и спросила уставшим голосом:

— Приёмная слушает, что у вас?

— Так мальчонка, ноги отморозил, — удивился дед, не понимая, что ещё нужно сказать, чтобы этот голос перестал шипеть и задумался.

— Машины нет. В деревнях по экстренной. Везите сами или ждите до утра, — голос сделался совершенно утомлённым и безразличным.

Дед завернул притихшего и сдержанно стонущего Лёшку в одеяло, привязал к санкам и потащил к больнице.

Дальше приёмной его не впустили, он до утра то сидел на деревянном диванчике, то стоял на крыльце, пытался курить, кашлял и всё бил себя кулаком куда-то под сердце:

— Нужно было до Нового года потерпеть. Нужно было до Нового года терпеть, дурень старый.

На третий день деда пропустили в палату. Лёшка лежал бледный под отчётливо пожелтелым одеялом и встретил его извиняющейся гримаской.

— Дед, а мне ноги зачем-то отрезали, — тайным шёпотом пожаловался он.

— Ничего. Ничего, — дед в растерянности оглянулся, не понимая, куда было бы возможно пристроить гранат, чья надменная краска не вязалась с больничной бледностью и желтизной.

— Ничего. Ноги поболят и отрастут. Прогресс нынче такой — всё растёт. Главное, чтобы душа не обиделась, вот что главное. — Он вложил плод в Лёшкины ладошки и занялся порядком на тумбочке.

Несколько лет назад мне довелось побывать по делам в местечке, недалёком от моего родного посёлка. Встречи не складывались, партнёры морочили мне голову, я взял паузу и решился съездить на родину. Места изменились до неузнаваемости, я проехал по посёлку и с любопытством повернул в сторону кладбища. Сторожка стояла на прежнем месте и даже хранила прежний обветшалый, но нетленный вид. Разве что на месте деда Моисея я встретил круглолицего и вполне жизнерадостного старика.

Он с удовольствием повёл меня к могилке своего предшественника. На могиле деда Моисея я увидел крест, крест кованый, ажурный, редкой работы, сразу было видно, даже мне, человеку далёкому от кузнечного дела, что сделал этот крест большой мастер.

— Хорош, — я показал на крест, с надеждой услышать какую-то необычайную историю.

А сторож только ответил:

— Хорош, что хорош — то хорош. Кто увидит, подходит и интересуется, мол, что за человек-то тут захоронен, да, и чем так велик, коль под таким крестом упокоился. Видит народ любовь-то человеческую и восхищается.

Я расстелил на столике газетку, разложил закуски, выпил, угостил сторожа, покрошил немного хлебных крошек на могилку.

— А у нас крестов-то таких два, — угодливо похвастал вдруг сторож с надеждой на ещё один поминальный глоток.

— Два? — я безмерно удивился. — Почему два? Веди скорее, веди меня старик, покажи скорее второй!

На самом краю кладбища, действительно, стоял ещё один крест, крайне похожий на тот, что стоял у деда Моисея. Я решительно прошёл к нему и с удивлением прочитал на могильной плите: «Лаптев Александр Петрович. Вечная память».

— Ах ты, Лёшка! Ай да молодец! Понимаете ли вы, дорогой мой сторож! Понимаете ли, что произошло?!

Сторож недоумённо развёл руками:

— Ну, так вот и живём.

Я оглядел старое кладбище.

— Прощай дед, — махнул я сторожу рукой, не желая более говорить, и зашагал прочь. Я решительно пошёл к выходу, радостно оглядывая кладбищенский простор. А кругом кресты, кресты, кресты — деревянные, чёрные, покосившиеся — разные, как людские судьбы, и они провожали меня жить дальше.

Лёшкина жизнь удивительна и талантлива, он, невзирая на инвалидность и детдомовское детство, прорвался через тяжёлую юность и такую же, как у нас, непростую жизнь — не озлобился, не остервенился, не опустился, выжил. И главное, не потерял великое достояние — доброту — это величайшее человеческое достоинство.

И мне радостно в этой невесёлой истории то, что Лёшка не предал ни себя, ни родного отца и остался хорошим человеком и стал замечательным мастером, как завещал ему дед Моисей. Это ли не наша с вами радость — встретить и утвердиться в подвиге и победе добра и любви. Лёшка разгадал тайну жизни, прорвался через все её трудности. А всё остальное не важно. Важно — прорвёмся ли мы?