Туманная сырость сменилась косым снежным дождём: крупные хлопья скатывались вниз, расчерчивая всё видимое пространство, и исчезали, едва касаясь земли. Устроившись на сеновале, Генка разглядывал обледеневшие ветви яблони. Ему было жалко их за покорную беззащитность. Не поворачивая головы в сторону друга, устроившегося рядом, он спросил:

— Слышь, Лёх!

— Чё?

— А как думаешь, деревья зимой умирают, или просто спят как медведи?

Лёшка авторитетно засопел:

— Фиг их знает, может — мрут, а может — так стоят.

Они замолчали. Генка выглянул в окно и попытался посадить на ладонь какую-нибудь сытую, зазевавшуюся снежинку.

— Слышь, Лёх, — обернулся Генка.

— Чё? — устало отозвался тот.

— А на что снег походит, думал?

— Фиг его, на сахар, наверное.

— Иногда - и на мороженое, да?

— На мороженое? — Лёшка приподнял голову и посмотрел на друга, — редко.

— А на то, что около ОРСА продавали по 10 копеек, помнишь?

— На него чаще, — сглотнул слюну Лёшка. — И ещё на апельсины.

— С чего бы? — удивился Генка, — апельсин жёлтый, снег белый…

— Зато вкусный, апельсин-то, — назидательно пояснил Лёха.

— Вкусный, это факт, — согласился Генка и вспомнил апельсин, каким его угощала соседка тётя Стеша. Он тогда с вожделением очистил яркий диковинный плод и съел его, сначала - по дольке, а потом уже - по полдолечки,- по кусочку, а кожуру надёжно припрятал в карман: руки ещё долго хранили терпкий аромат. А когда корочки подвяли, он спрятался за сарай и догрыз их до самой цедры. Генке на мгновение померещилось, что уличная прохлада, вдруг, запахла апельсинами. Лёшка, словно расслышав этот запах, заёрзал, вздохнул и принялся грызть травинку.

У Лёхи Лаптева была неровная, но яркая биография: вот уже второй год он крепко держался за парту 4А класса, нещадно матерился, дрался на переменах и достаточно ловко срывал уроки. Отчего, вдруг, опрятный и покладистый ученик второго "В" класса, Генка Ракитин, связался с Лёшкой, никто не понимал. Однако, все пацаны к этой дружбе относились с уважением.

Лёшка неожиданно приподнялся, вгляделся в самый тёмный угол сеновала и спросил:

— Геша, а правда говорят, что Манька помрёт?

— Не знаю точно, но говорят, что помрёт, — задумался Генка, вспомнив о сестре.

Маша много дней провела в больнице, но на прошлой неделе её, неожиданно, привезли обратно. И в доме воцарилась настороженная тишина. По комнатам ходили и шептались незнакомые люди. Печь стояла остывшей и, казалось, пахло лекарствами. К обеду соседка тётя Стеша приносила холодные щи, Генка съедал несколько ложек и сбегал на улицу, где его ждал Лёшка, у которого всегда можно было разжиться куском хлеба и колбасы. Где Лёшка добывал колбасу, Генка не знал. Однако, по его словам, на мясокомбинате, на который работало пол посёлка, колбасы было - прорва. В самом посёлке колбасу не продавали, а вывозили специальным поездом в Москву. Генка, кстати, гордился тем, что москвичи едят поселковую колбасу, и никак не мог понять, отчего взрослые, без конца, ругают какого-то «преда» и поселковый Совет.

Генка попытался выбраться из своего лежбища.

— Тише ты, — рассердился Лёшка, заслоняясь ладонью от поднявшейся сенной пыли.

— Слышь, Лёх…

— Чё?

— Ты мне друг?

— Ну.

— Откуда у тебя колбаса?

— А-а… — многозначительно ответил Лёшка и циркнул слюной сквозь зубы, а потом, словно беседуя с кем-то посторонним, спросил: — А ты пойдёшь колбасу тырить?

Генка прищурился и с азартом посмотрел другу в глаза.

— А вправду возьмёшь?

— А ты вправду пойдёшь?

— Пойду, а когда?

— Можно сегодня, можно потом.

— Ну, ясно, - сегодня, — с трудом сдерживая восторг, прошептал Генка.

За сараем хлопнула калитка. Мальчишки насторожились и выглянули в окно. В огороде появилась тётя Стеша.

— Гена-а… — позвала она.

— Чё, тёть Стеш? — отозвался Генка.

От неожиданности женщина вздрогнула, невнятно ругнулась и наспех окрестила рот.

— А-а, вот вы где! Давай сюда, мать кличет. И этот басурманин с тобой? А, чёрт бесстыжий, а ну ступай по своим…

Лёшка выпрыгнул из окна и неспешно пошёл прочь. У калитки тётя Стеша, вдруг, остановилась, внимательно оглядела Генку и отряхнула с его шапки соломинки.

— Ты уж к Машеньке поласковее будь, Геночка, сам понимаешь, — она поглядела куда-то вдаль и вздохнула, — помоги ей, Господи.

Генка прошёл в дом, разделся и направился в комнату родителей. Пахло лекарствами и горечью. Маша сидела на кровати, подложив под спину подушки, она прикрыла одеялом исхудавшие плечи и попыталась улыбнуться.

— Здравствуй, Гена.

— Здравствуйте, — ответил Генка и посмотрел на отца, как бы ища помощи или подсказки.

— Ну, ты что, отвык, — отец приобнял Генку за плечи и попытался рассмеяться. — Ты что, Геша, подойди к сестре, Мария ждала тебя столько.

Генка настороженно присел на краешек кровати и занялся подсохшими мозолями на грязной ладошке.

— Ген, я всё хотела тебя спросить, — Маша коснулась его руки. — Ты наш секретик не трогал?

— Даже не касался, — ответил Генка и посмотрел на дверь.

— А ты что загадал тогда, скажешь? — попросила Маша.

— Кажись, пилотку солдатскую, как у дяди Саши, — видела?

— А я знаешь, что загадала?

Генка пожал плечами.

— Я загадала, чтобы Лёшкины родители перестали пить. Навсегда.

— Фигня эти загадки, они вчера опять нажрались, — оживился Генка.

— Тебе Лёшка сам сказал или ты подслушал?

— Сам сказал, а ещё он говорил…

— Что я скоро умру, правда? — и она со спокойной надеждой посмотрела ему в глаза.

— Да.

— А он смеялся при этом?

— Что ты говоришь, доченька, — отец поднялся и зачем-то закрыл форточку.

— Нет, папочка, нет, — Маша ещё плотнее закуталась в одеяло. — И ты, Геночка, ты передай своему Лёшке, пусть он не смеётся и не ругается больше. А ты сам, сам учись хорошо и не обижай хотя бы маму, и учти, мне оттуда всё будет хорошо видно.

Отец не выдержал, вытолкал Генку из комнаты и позвал врача. «Господи, господи», — замолился кто-то на кухне. Генка остался один, равнодушно отодвинутый от происходящего. Мимо прошёл врач, задел его, извинился, взял его за плечи и поставил к вешалке, как какую-нибудь ненужную вещицу. Следом появилась тётя Стеша, и Генка попытался поймать её за рукав.

— Тёть Стеша, а Маша оживеет?

— Господи, ну что ты говоришь-то?

— Тёть Стешенька, ну, она не умрёт, не умрёт? — Генка уткнулся ей в живот. — А умирают — это как? Насовсем?

— Ну что ты, сердешный, ну пойди к Лёшке, тот, поди, заждался, иди.

А Лёшка, действительно, ждал в условленном месте. Они молча, по-деловому пожали друг другу руки.

— Отпустили? — спросил Лёшка и "по-блатному" циркнул слюной под ноги.

— Сам ушёл.

— Как Манька? — сдержанно спросил Лёшка.

— Помирать собирается. Передавала, чтобы ты не матюкался.

— Ага, понятно! Сам придумал?

— Зуб даю! Так и велела:  "Накажи Лёшке, чтобы не ругался".

— Врёшь! — Лёшка развернулся и зашагал в сторону мясокомбината.

Посёлок ещё не спал. Во многих домах горели огни. А в самом конце улицы громко догуливала свадьба. Вскоре они оказались на окраине села, пробрались к бетонной стене мясокомбината и притаились в кустах.

— Лёха, чё дальше? — Генка осторожно выглянул из кустов.

— Тихо ты! Спугнёшь. Ждём теперь, — Лёшка прижал его голову к земле.

— Кого?

— Будешь молчать — увидишь!

— Ну, ты толком объясни! — разозлился Генка.

— Смена уже кончилась, щас полезут.

Генка ничего не понял, совсем оробел и притих. Лёшка сидел на корточках и сосредоточенно слушал тишину, пока не нашёл в ней шелест настороженных шагов. Над бетонным забором появилась чья-то голова.

— Кто это, дядя Игнат, что ли? — обрадовался Генка.

— Тише ты, молчи!

Голова скоро исчезла, и на её месте появился мешок, который кто-то перебросил через забор в траву.

— Всё, Игнат через проходную пошёл, быстро, у нас пять минут.

Лёшка бесшумными кошачьими прыжками добрался в потёмках до забора и принялся шуршать  в поисках мешка. Генка, подражая другу, опустился на колени и, перебирая влажную листву, пополз к забору. От страха и азарта он, на какой-то миг, позабыл, для чего ползает по сырой земле, но, вдруг, наткнулся на, ещё тёплый, брезентовый мешок.

— Есть! Лёха,- сюда!

Генка с жадностью вцепился в мешок, точно гончая в зайца, и потащил его в сторону кустов. Лёшка подхватил свободный угол, и они помчались, что есть духу, прочь. Страх гнал их всё дальше и дальше…

— Ну, всё, всё, — остановившись, прохрипел Лёшка, — хорош бегать.

Они понадёжней перехватили мешок и уже ровным и настороженным шагом пошли по посёлку.

— Геш! А ты мастак, с тобой дело пойдёт! — Лёшка неожиданно решился на похвалу.

— Я испугался сильно, — сознался Генка.

— Это ничего, обвыкнешь, первый бой всегда репой пахнет.

— Лёшка, как ты думаешь, дед Игнат тибрил или просто домой нёс.

— Ага, ему премиальные колбасой выписали.

— Ну, и как же он теперь?

— Ничё: ещё выпишут, не свое добро, не жалко.

— А если узнает про нас?

— Про тебя не знаю, а мне костей не собрать — убьёт.

Генка остановился и прислушался к улице.

— А вдруг он нас ищет?

— Ищет-свищет — не пахни, — Лёшка решительно сплюнул, дёрнул за мешок и они пошли дальше.

На другой день Генка вернулся из школы и ещё издали приметил открытые настежь ворота и красную крышку гроба, прислонённую к стене дома. На крыльце сидел Лёшка, подле стоял мешок с колбасой.

— Здорово! — сказал Лёшка и показал на мешок. — Твоя доля.

— А это зачем? — Генка потрогал тряпочку на гробовой крышке, словно подозревая, что Лёха прихватил её где-то по дороге для хозяйства, под картошку.

— Манька померла, вот зачем. Какой ты непонятливый. — Лёха разозлился.

— А мать что?

— Ничего. У гроба сидит, слезы не проронила. Тоже непонятливая. Бабы, и те говорят, что непорядок своё дитя не жалеть.

Лёха выругался и с какой-то предельной обидой сплюнул.

— Все вы тут малохольные.

— А это ты зачем приволок? — Генка пнул ногой по мешку.

— Это на поминки. Я ведь на Маньке жениться хотел, почти шурин тебе, не чужой вроде. — Лёшка с притворной нежностью поправил воротничок на Генкином пальто и показал на мешок. — Берись, схоронить нужно где-то.

Они занесли мешок в дом и спрятали его в углу за вешалкой под старыми пальто и, не раздеваясь, прошли в комнату, посреди которой на лавочках стоял гроб. Маша лежала под белой простынёй, а накрахмаленный платочек с васильками отчётливо оттенял пергаментный тон её лица, казалось, что сами складочки на платке и на белье намного естественнее и живее той полуулыбки, что застыла у неё на губах. В какой-то момент, ещё до того как пройти в комнату, Генка надеялся каким-то хитрым уголком своей души, что вся эта история ещё может обернуться шуткой, что Маша, вдруг, посреди общего отчаяния, поднимется из своего гробика и рассмеётся, но, вглядываясь в её, теперь уже, чужое, едва знакомое лицо, он всё яснее понимал, что её больше нет. Она ушла или спряталась, а вместо неё осталось что-то и нечто совсем другое, и такое, что никто вокруг не понимает, как с этим быть, что ему говорить, что делать, и как возле него ходить. И теперь он не удивился, теперь он понял, отчего мать сидит возле гроба, возле самого изголовья, совершенно отрешённая и растерянная, с лицом ровно таким же, как у покойницы, словно пытаясь разгадать, что это и что теперь с этим делать.

Люди входили и выходили, но она ни разу не повернула к ним головы, она даже не слышала их, и они ничего не могли ей подсказать. Генка знал, что ему тоже нечего ей подсказать, и не то, чтобы подсказать, а просто, что-нибудь сказать. Он понял, что ему неловко стоять посреди общего безделья и безмолвия, и вышел на кухню. Лёха пошёл за ним. Тётя Стеша рассадила их по стульям, точно пластилиновых мальчиков, и налила по тарелке щей.

— Поешьте спокойно и гуляйте на улице, — сказала она.

И вдруг эти щи, с нежной масляной плёночкой, показались единственно разумным и предельно рассудочным предметом во всём доме, и очень постыдным, и он заплакал. Лёха достал из-за пазухи полкруга колбасы, разломил его с этаким сытным треском и протянул Генке.

— Заешь и терпи, видишь - я тоже не в себе.

Хоронили в воскресенье. Всю ночь и утро валил снег. «Покров», — говорили довольные люди, разглядывая снег, будто в этом слове таилась какая-то тайна.

В кузове старенького грузовика стоял гроб, забросанный еловыми ветками. Возле него на табуретках устроились мама и папа. Грузовичок затрясся, заскрежетал и нехотя тронулся в сторону кладбища. Бабки тревожно и дружно заголосили, словно соперничая с надсадным воем двигателя, и принялись бросать ветки под ноги идущим вослед. Генке, вдруг, захотелось поднять одну из них с ароматными шишечками, но отец грубо одёрнул его, а навстречу, из домов, выходили люди, снимали шапки и крестились.

Кладбище встретило тишиной, которая, вдруг, поглотила всё, что до этого шумело и двигалось: и надсадный гул грузовика, и вой старух, и шум шагов. Яма была готова: свежую глину вокруг могилки растоптали большими сапогами, и теперь она походила на безобразную пасть чудовища. Гроб поставили на табуретки, открыли крышку. Генке вновь захотелось отвернуться от беспомощности и бессмысленности происходящего, в котором взрослые люди существовали и действовали, точно отчуждённые механизмы.

— Поди, простись с сестрой, — приобняла Генку тётя Стеша.

Генка не знал, как прощаются, остановился у гроба и, стараясь не глядеть на Машу, с недоумением обернулся в сторону тёти Стеши.

— Лоб целуй, целуй лоб, — прошептала она.

Генка решительно нагнулся и с осторожностью и гадливостью коснулся губами холодного и чуждого предмета и, не оглядываясь по сторонам, постарался как можно дальше отойти от могилы. Отчётливый стук молотка поднял птиц над кладбищем, и Генка, отчего-то, с завистью посмотрел им вослед.

Люди с кладбища шли молча, отделённые и независимые друг от друга, и такими же отделёнными и непричастными группами собрались во дворе. В комнате были расставлены столы с едой и водкой. Генку посадили и поставили перед ним тарелку с горстью кутьи и блинами. Места за столами всем не хватило, и потому люди спешно выпивали, закусывали и уходили покурить во двор, а их места занимали вновь прибывшие, ели неохотно и равнодушно, выпивали молча, а редкие живые разговоры, вдруг возникавшие, где-нибудь, в углу, так же вдруг, прерывались и тонули в общем оцепенении и неловкости. Генка попытался спрятаться от этого механического мира в детской, но там, точно на вокзале, пахло хлоркой и мокрой одеждой, наваленной на кроватях, и тогда он вспомнил про колбасу. Ему показалось, что такая диковинная и вкуснейшая редкость способна обрушить всеобщее недоумение и вернуть застолье к привычному и живому ходу. Он добыл из тёмного угла мешок, потащил его в комнату и поставил возле матери.

— Мам, — с надеждой сказал он, развязав мешок — Мам, это вам на поминки, — и Гена выложил на стол круг колбасы.

Люди притихли.

— Что это? — отстранённо спросила мать.

— Как что? Колбаса. Людей порадовать.

Мать с недоумением взяла круг колбасы и, вдруг, прокусила его зубами и жалобно завыла. А Генка не испугался, он крепко обнял её и заплакал вместе с нею.

То, что жизнь не бесконечна и заканчивается смертью, я осознал лет около двенадцати. И потерял покой. Этот факт конечности человеческой жизни сводил меня с ума. Особенно вечерами, когда я лежал в кровати: мысли о смерти пугали меня. Мне было жаль себя, смерть казалась омерзительной и страшной, а жизнь чудовищно несправедливой. Но, сколько я ни думал о смерти, я не мог найти ответа. Позже я успокоился, потому что все мои усилия, всё равно, были бесплодными. Я не уставал думать об этом с детства и понял, что ответ надо искать в понимании смысла жизни и того, что оставишь ты после себя.

А прожив жизнь, я понял, что человек к старости «не хорошеет»: обычно, груз прожитых лет ( властолюбие, скупость и другие пороки) - развращает человека и в конце жизни делает его невыносимым для окружающих людей, да и для себя самого. И, возможно, смерть необходима для того, чтобы зло не было вечным, чтобы оно заканчивалось и уходило вместе с человеком, а оставались только добро и светлая память о хороших людях, с которыми нам довелось жить, о добрых делах, которые мы помним и которые служат нам.

Но, почему умирают дети?! Я не знаю. И всей душою своей не могу согласиться ни с единым объяснением, и тем более, когда говорят, что «на всё воля Божья». Да, такова жизнь, не нами она придумана, но в этой данности нам жить. И всё-таки, было чудо — совсем юная и очень больная девочка Маша, оставила свет заботы и любви, и даже поругала и постращала, радея за тех и ради тех, кто будет жить дальше.

Светлая ей память.