День зимнего солнцестояния, кажется, уже позади, но ночи все ещё бесконечные, темнеется рано, и только прямые хвосты дымов из печных труб, освещённые яркой луной, красили белое безмолвие замёрзших дней. Птица не пела, уставшая скотина грелась друг об дружку, а хозяин не прибирался в стайке, чтобы животным было теплее. А в другой день вдруг помутнеет небо, и станет теплее, но тут же налетает порывистый ветер, и метёт так, что утром не разгрестись, и только у опытных сибиряков двери открываются внутрь сенок, а по-другому не выйти, вернее, не выползти из дома. А то и полностью накрывало весь дом снегом, как нынче накрыло одинокий скит деда Арефы. Он уже состарился, не так бодро бегал на лыжах, но был ещё достаточно подвижен и силён, деду исполнился 741 год.

Очаг гудел толстыми берёзовыми поленьями, две лучины освещали стол, кружка с травяным чаем парила ароматом, дед, поправляя очки, делал записи в своей тетради. Он макал перо в баночку с чернилами из сажи и старательно выводил буквы. Летопись его жизни насчитывала уже много томов, уложенных в ряд на стенной полке.

И вдруг гул очага, шум пурги прорезал волчий вой. Арефа поднял голову, прислушался, но не дождавшись нового сигнала, вернулся к задумчивому письму. Но вновь завыл волк, вот теперь Арефа услышал, что не от тоски, не от одиночества или иного страдания завыл волк, он звал его, ему нужна была помощь человека.

— Ну что ещё? — проворчал дед, который не любил оставлять дело незаконченным, тем более такое ранимое, как творческое изложение мыслей на бумагу.

Он накинул полушубок, шапку-ушанку и вышел в сенки, а потом во двор. Белый волк сидел напротив входа, и когда увидел Арефу, поднял голову и гортанно завыл.

— Ну тогда жди, — ответил ему Арефа, — одеться надо, не лето на дворе.

Белый повёл его сначала вдоль речки Йыксу, потом по льду. Темень кругом и пурга, луна лишь на миг выглядывала из-за тяжёлых туч и скрывалась вновь, будто от сквозняка пряталась.

— А метёт-то как! Далеко ль ещё? — затревожился дед Арефа. Но волк уже остановился и сел, поднял голову и опять завыл.

— Да что ж за прихоть, — посетовал Арефа, но в это время хватило проблеска луны, чтобы увидеть людей. Они сидели в сугробе, уже изрядно заметённые снегом: мать и двое деток.

— Мать честная! — удивился Арефа. — А вы что здесь делаете?

И дети, услышав его голос, вдруг разом заплакали, а потом этот плач подхватила мать. Арефа уже разгребал сугроб, вытащил прежде пятилетнего, а после трёхлетнего ребенка.

— А ну, подставляй спину, — приказал он Белому.

Белый вёз детей, ухватившихся за его шерсть, а Арефа вёл мать, и все они выли, а иногда и Белый поднимал свою громадную голову и издавал протяжный и трубный вой.

Дед Арефа редко пользовался керосиновой лампой, керосин во время войны стал дефицитом. Он зажёг лампу и приказал матери:

— А ну, распеленовывай дитёв, чё встала, дура-мать!

И сам принялся за младшего: сорвал с него платок, пальтецо, ботиночки, бросил мальчонку на кровать и принялся растирать ледяные руки, ноги. Потом достал какую-то бутыль, смочил руки и с ещё большей яростью принялся тереть руки и ноги ребёнка.

— Чё стоишь, дура? Бери раствор и три второго-то!

Потом дед приготовил чай, ливанул туда самогона и ещё что-то и насильно влил сначала одному, а потом второму ребёнку. После протянул кружку матери:

— Пей! Всё пей! Вон там ещё налей, тебе эта доза не поможет. Утомлённые и согретые дети перестали плакать и скоро, укутанные в овчину, крепко уснули.

— Ну вот, дитёв, кажется, спасли, — удовлетворённый Арефа разглядел в свете керосиновой лампы румянец на щеках детей. — А теперь ты, дура, сымай обувку. Чё пялишься? Сидай, — Арефа толкнул её на стул, нагнулся и стянул с неё задубевшие ботинки. Он подал ей раствор. — Сымай чулки и растирай хорошенько. И ещё самогонки хлебни, да и я с тобой.

Он налил до краев, посмотрел в сторону и закончил:

— Я-то от волнения.

— Найн, — сказала женщина и отвела руку Арефы с кружкой самогона. — Их тринке кайнен шнапс!

— Мать честная! Немка, чё ли?! — дед сел на свободный табурет и уставился на женщину. — Почитай, восемьсот лет прожил, а такого не видал, чтобы немка с двумя дитями из Германии во время войны в Сибирь пришла.

Дед отпил из кружки и протянул остатки женщине. И начал говорить по-немецки:

— Пей, дочка, за встречу, коль за здоровье своё не хочешь.

Женщину звали Эльза. В августе 1941 года их депортировали с Поволжья, где они жили в Немецкой Советской Социалистической Республике. Определили их в деревню Икса Болотнинского района. Только они успели немного залатать брошенный на краю деревни домик, который им выделил сольсовет, мужа и ещё двух деревенских девушек призвали на Кузбасские шахты, в народе говорили — в Трудармию. Требовались люди, вместо ушедших на войну шахтёров. Поволжских немцев на войну не брали, не доверяли. Муж немного знал русский язык, а она нет, устроилась в колхоз, весь день на работе, а дети одни, есть нечего, хлеба дают четыреста граммов ей и по 250 граммов на каждого ребёнка. Одежду поменяла на картошку, по выходным ходили в соседние деревни побираться. А потом началась лютая зима, в доме холодно, не натопить, да и дров нет.

— Они вечером кушать просят, плачут, а что я им дам?! — будто оправдывалась Эльза. — Выйду на улицу, нагребу в кастрюльку снегу, накатаю шариков, они их пососут и засыпают.

Эльза вдруг заплакала, с надрывом и воем, по-звериному, гортанно и протяжно, как выл Белый, когда звал Арефу спасать людей.

— А тут с фронта пришёл сосед, без руки и хромой, — от нахлынувшей обиды Эльза начала икать и захлебываться собственными словами. — Он пришёл к нам в дом пьяный, с плёткой и избил меня. Он бил, а я кричала, и дети кричали, а он только говорил: «Сука! Сука! Сука немецкая!» А потом сел рядом и сам заплакал, я и подумала, что сейчас он нас всех убьёт.

Эльза закрыла лицо руками. Арефа не мешал ей, а только погладил по голове, как девочку, как маленькую девочку, которую сильно обидели.

— И я решила сама убить себя и детей! И просто пошла в лес. И вот чудо! Я встретила в лесу немца, который спас нас.

— Да нет, Эльза, я русский, сибиряк я коренной, просто очень давно живу и не забыл немецкий язык. Я его выучил, когда был в плену в Германии, ещё в Первую мировую войну. В плену тоже было страшно, — дед поправил бороду, пригладил основательно, прижимая к груди. — Иди, дочка, к детям, там места много, выспись хорошенько, а я уже не усну, да и травку мне для вас приготовить надо, чтобы хвори какой не случилось. Промёрзли детки-то. Промёрзли.

Арефа вышел в сенки, но скоро вернулся с мешочками, в которых хранил травы. Эльза спала, сидя за столом и положив голову на руки. Он тронул её за плечо, но она даже не шелохнулась.

— Ну и ладно, спи уж здесь. С таких страданий и стоя уснёшь.

Утром дети ели кашу, просили ещё, но Арефа ворчал:

— Эльза, ты им скажи, что с голодухи много нельзя — кишки завернутся.

Потом он долго провожал их, пурга успокоилась, на прощание сунул свёрток с едой.

— Это на первое время, потом приспособишься, выживешь. Ну а что тебя Василий побил, ты не серчай, не таи зла, он же мастером был, и гармонистом, и работягой хоть куда, и семья у него хорошая, и душа у него добрая, отзывчивая, вот увидишь, и детишек четверо, таких же, как у тебя: мал мала меньше. Горе оно у всех горе, никого не милует.

…Прошло несколько лет. Всю войну Василий помогал Эльзе, а с его женой она и вовсе сдружилась, и Валентина научила Эльзу говорить по-русски. Потом вернулся муж Эльзы, худой, но здоровый. В 1946 году Эльза получила Орден Трудовой Славы за большой вклад в победу над Германией. Сначала умер Василий, верно говорят, что инвалиды долго не живут, а скоро на погост ушёл и муж Эльзы — шахты здоровья не добавляют. Выросли её дети и уехали жить в Германию со своими русскими жёнами, а она ехать отказалась.

— Куда я поеду? — говорила Эльза. — Я в России родилась, здесь мой муж похоронен, здесь мои подружки: кто на кладбище, а кто ещё и жив, как я без них? А потом: я поняла, что такое русская душа, и без неё я уже жить не смогу.

Эльза часто вспоминала про Арефу, расспрашивала о нём, а однажды она пыталась найти его дом в лесу, но не нашла. Эльза слышала всякие истории про Арефу, больше говорили, что он колдун, но она не верила этим рассказам.

— Он другой, — говорила она и рассказывала, как он и Белый волк спасли её и детей, но ей не верили.

Кстати, старший сын Эльзы помнит и деда Арефу и Белого волка, но больше всего — огонь в очаге и кашу. Каша была очень вкусной.

За моим окном февраль — лютый и ветреный. Позёмка крутит снежные воронки, которые наперегонки бегут по обкатанным сугробам и валунам, но много солнца, очень много ослепительного солнца. Лютень на дворе, отчего он мне напоминает жизнь — промороженную горем, страданием и слезами, освещённую смелостью, добротой и любовью? Лютень — это тяжесть холодных бед и чудо яркого солнца! Это терпеливое ожидание весны и лета, с которыми приходит тепло и сытость и которые скоро опять укатает в ледяные сугробы постылая зима!

Да, такова жизнь, в которой радость обретения сменяется печалью потери, а подвиг рождается из беды. Такова жизнь, в которой важно захотеть и свершить чудо, которое запишет Арефа в своей Книге памяти в назидание и утешение нам и нашим потомкам.