Почему и по какому поводу этот человек оказался в нашем доме, я не знаю, уже очень я мал был, годиков эдак пяти. Но не запомнить его я не мог. Когда он заходил в дверь, то невольно наклонял голову, на которой лежала видавшая виды фуражка с тряпочным козырьком, из-под этой нахлобучки с неистовой силой и волей вырывались крупными кольцами черные волосы, и сам он был велик, особенно в плечах. Он стеснялся своего объема и все оглядывался по сторонам, чтобы не задеть или ненароком не зашибить кого. 

Очевидно было, что мой отец, на ту пору милиционер на станции Болотная, сделал этому Великану какую-то любезность, думаю, вытащил его из криминального события. Время было послевоенное, и уголовный элемент, расправивший плечи во время войны, гулял еще на свободе. Папа всегда отличался способностью выручать и помогал людям. Однажды, когда мы жили уже в Новосибирске, он поздно вечером, со смены привел девушку, и она жила у нас полгода. Оказывается, она училась в юридическом институте, а ночевала на вокзале. Потом отец добыл ей место в общаге, и она съехала от нас. Но потом всю жизнь изредка, вдруг, будто ниоткуда, вновь возникала в нашей жизни «тетя Лида» – та самая девушка, которая после института дослужилась до высокой должности в Омской областной прокуратуре.  

И мама наша не отличалась равнодушием. Работая дежурным по вокзалу на станции Болотная, однажды во время смены прибежала с какой-то женщиной домой, надергали из нашего стога сена в мешки и умчались опять на станцию. Вечером она рассказала папе, что помогла семье, которая переезжала на новое место и везла с собой корову. Сено кончилось, и вот женщина, когда случилась остановка в Болотной, подбежала к маме, и та, не долго думая, поделилась с нею запасами для нашей коровы Зорьки. Благо, мы жили совсем рядом с вокзалом на ул. Линейная 3. Только имени этой женщины мама не спросила, время стоянки было ограничено.

Великан ночевал у нас и спал на полу на кухне, его пегая кепка, будто банная шайка, висела на вешалке, а под пальто и плащами стояли его огромные, будто ведра, сапоги-кирзухи. Я даже пытался залезть в один обеими ногами, но не смог, однако подобных сапог в своей жизни я больше не видывал.

Утром нас провожали все: и мама, и папа, и даже соседские дети – я со старшей сестрой Наташей уезжали на две недели в гости к Великану в деревню Большечёрное. Ехали на полуторке, сестра в кабине рядом с водителем, а я с Великаном стоял в кузове, крепко вцепившись в передний борт у кабины, и смотрел вперед. Однажды я оглянулся, но пыль тут же напрочь забила глаза. Мы ехали долго, а мне было в радость, особенно когда березы наклонялись над дорогой, и нужно было ловко уворачиваться от веток.

В Большечёрное въехали уже изрядно пыльными и уставшими, ползли по деревенской разбитой улице медленно. Великан успевал кланяться или махать рукой знакомым, но вот машина притормозила, преодолела жутко хлипкий мосток около запруды, потом немного натужно покряхтела, поднимаясь в горку, после чего Великан застучал по кабине. Машина пискнула тормозами и устало остановилась.

Мы с Наташей робели, а потому Великан пошел вперед, дернул калитку. К нему под ноги кинулась радостная собачонка, потом к нам, и вдруг откуда-то из-за угла раздался буквально визг, какой мы слышали от машинных тормозов:

– Зявився, черт кудлатий! Де ти шлявся три дни? Ты когда должен был вернуться? И когда повинен був повернутися?

Великан поманил нас к себе, мы подошли и увидели совсем молодую женщину, удивительно, по-детски стройную, в цветной длинной юбке, в белом переднике и белом, повязанном узелком на лбу, платке.

– Маты моя! – всплеснула она руками и кинулась к нам. Она что-то закудахтала, заговорила часто непонятными словами, периодически всплескивала руками и голосила: Маты моя! И будто уже не было Великана, и для неё уже ничто не значило его шалопайство в сравнении с тем, что появились мы.

Мы скоро обвыклись в этом маленьком и удобном беленом домике, нас отмывали тут же во дворе в деревянном корыте, «Маты моя» мылила и терла наши податливые тела и все говорила и говорила, какой-то скороговоркою, нисколько не понятной, но удивительно ласковой. Она будто пела песню, приговаривая: «Ой божэнько, як жэ добрэ, що вы добралысь. А сэрцэ зранку чуло, що будуть в хати добри люды». Она суетилась и всё повторяла, какие мы хорошие и как замечательно, что приехали к ней в гости. С этого дня Великан исчез. Нет, он, наверное, был и в доме, и во дворе, но память его не зафиксировала, всё пространство заняла Маты моя.

Жили они вдвоём, детей у них не было; в небольшой горнице с двумя окнами стоял стол, тут же рядом русская печь, в которой Маты моя пекла хлебы в специальных формах. Буханки пышными поджаристыми корочками возвышались над формами, долго потом настаивались в сторонке и только вечером Маты моя не резала, а отламывала нам куски хлеба, и мы съедали его, запивая густым сладковатым коровьим молоком.

В хозяйстве молодой семьи значилась огромная свиноматка и десятка полтора маленьких поросят, которые ещё утром уходили со двора и бродили по деревне, наслаждаясь придорожной грязью, а то и вовсе уходили на весь день на деревенский пруд. А вот Боровок, круглый, как воздушный шарик с проблеском черной щетины, всегда был во дворе, он-то и стал объектом моего пристального внимания. И я все-таки уловил момент и вскочил на него верхом. Мои ноги намертво прилипли к его круглым бокам, а руки схватили уши Боровка и не знали большей цепкости, чем в тот момент. Боров завизжал, подражая все тем же тормозам полуторки, и помчался вперед. Он не вилял, не обходил препятствия, а прямо и тупо несся по прямой пока не врезался в робкую изгородь, отделяющую хоздвор от огорода. Я остался лежать под обломками изгороди, а с огорода неслось уже два визга. Когда я поднялся, то увидел, как Маты моя гналась за Боровком, а тот, минуя тропинки, метался по грядкам с зеленым урожаем.

Боровок скоро пришел в себя, вспомнил дорогу и ринулся в пролом. Я отлетел в сторону, а Боровок забился в щель между амбаром и сараем. Не успел я подняться, как оказался в заботливых руках Маты моя.  

– Сынку! Як ты, – она ощупывала мою голову и руки, – чы нэ пошкодыв тэбэ цэй дыкый кнур, тварынота клята?

Я со страху вмиг всё понял без перевода, отрицательно замотал головой и от пакостных чувства и понимания своей вины громко заревел.

– Напугал-таки, завтра же зарежу! Напугал! Ух ты, погрозила она свинье. – Гад ты эдакий!

Весь остаток дня я был окутан заботой, Маты моя обнимала меня, гладила по голове и подарила конфетку, впрочем, Наташе конфетка тоже досталась, но это не остановило её от предательства, и на следующий день она торжественно и прилюдно сообщила, что Борова убивать не надо, что это Коля его оседлал, после чего свинья и сошла с ума. За обедом все сидели молча и со мной никто не разговаривал. Но эта экзекуция длилась недолго. После обеда я пошёл в туалет и провалился в круглое отверстие: не так чтобы весь, только одной ногой, но черпнуть нечистот я всё-таки успел.

Отмывали меня всё в том же деревянном корыте, но на этот раз с применением пучка полыни, Маты моя окунала полынь в теплую воду и терла посрамленную ногу, а после унесла меня голого и спеленутого в своем переднике в дом, сама вернулась драить мою обувь. Но как ни мыли меня, в доме воняло два дня, будто кто сдох в укромном уголке, пока хозяйка не прошлась по комнатам с пучком горящей соломы.

Вечерами мы сидели на крылечке, примостившись под теплый бочок Маты моя, а та пела нам тонким и чистым голосом заунывные песни, глядя куда-то вдаль, за огород, в котором теснились яркие и пышные головки подсолнухов:

Вечорие. Здаля простяглися поля
До Чумацького шляху бездонного,
И зитхнула земля, як сповите маля,
Пригорнувшись до обрию сонного...

Потом укладывала нас спать и всё гладила то по спине, то по руке, то по моей коротко стриженой голове и тихо напевала скороговоркою нечто крайне нежное и оберегающее: «Ходыть сон биля викон, а дримота биля плота».

И вот прощальный обед, за нами приехал отец. Мы сидели в светлой горнице и Маты моя потчевала нас, суетясь между печью и столом, и всё говорила, какие «слухняни та хороши». На столе в коробочке теснилось два пузырька с солью и перцем, я еще никогда не видел таких и решил посолить. Я не знал, что в крышечке есть специальные дырочки, открутил ее, а закрутить не смог, видимо, резьбу забило солью, да так и поставил обратно, нахлобучив железную крышечку сверху. Наташа тоже решила воспользоваться услугой солонки, но она была постарше и уже знала про чудесные дырочки, короче, соль хлынула ей в тарелку.

– Маты моя, – всплеснула руками Маты моя, а отец нанес мне позорную затрещину. Я заревел и выскочил на улицу. Меня настигла Маты моя, обняла, прижала к себе и что-то то ли заголосила, то ли завыла или запела, но так жалостливо и нежно, что я притих, замер в ее объятиях и почувствовал такое ответное желание, что вырвался из ее рук и кинулся ей на шею.

– Все, сынок, хватит прощаться, поехали, – отец шагнул к калитке.

Я ещё сильнее прижался к Маты моя.

– Ну, ты что? Не поедешь домой? – в шутку спросил отец.

И я отрицательно замотал головой и еще сильнее прижался к милой женщине.

Я не помню ее имени, мал был, но я запомнил на всю жизнь, что на украинском языке могут говорить только добрые мамы России.