Верните мне мою Победу!

    Мой отец, чтобы попасть на фронт, исправил год рождения в комсомольском билете, видимо, заметно подтер цифру, а потому его, прежде, отправили учиться на связиста и только потом - воевать с японцами. Два года бегал отец со своим другом дядей Пашей Смирновым с тяжелой катушкой для кабеля полевого телефона между частями – налаживал связь. И рассказывал иногда о тех днях:
- Ждали связистов все, молились на нас, и никого так беспощадно не материли, как нас, - смеялся отец. – Мы же - связь, любой ценой – дайте связь! Мы – нервы армии! В кино правильно показывают: кто обеспечивает взаимодействие войск? – Правильно - мы. Без нас все, как котята слепые.  
В минуты доброго настроения, которое непременно случалось в День Победы, после законных фронтовых ста граммов, после обязательного дружеского разговора с дядей Пашей по телефону, который жил и работал в Москве, отец вдруг вспоминал боевые будни:
    - Вот представь, сынок, бежишь с катушкой, десять кило, между прочим, эта катушка, тянешь связь, и не знаешь, где тут растяжка. Или, к примеру, провод где-то перебило. Бежишь искать порыв, а не знаешь, то ли снарядом его перебило, то ли специально перерезали, и тебя ждет засада, или ты уже на мушке снайпера. А японские снайпера прежде в пах стреляли, а потом, из милости, в голову. А кого-то так и оставляли умирать и истекать кровью. Трупы связистов по проводам находили. Хотя, какие трупы, если на мину налетел бедолага – кишки по березам висят, а ты скрутил порыв и дальше бежишь, связь восстанавливать, потому что мы - боги войны, мы – связь, без нас никак нельзя. Поганая работа.
Но и живы мы, помню, остались благодаря случаю, бежим с Пашкой, я впереди, он на расстоянии - метров двадцать сзади, ну, это если один на растяжку напоролся, второй мог порыв найти и связь восстановить. Так вот, бежим, а и не знаем, что наших уже плотным минометным огнем накрыло, половину угробили, и всё это совершили свои же, по ошибке... Не умели мы воевать, пока с Восточного фронта несколько эшелонов с опытными бойцами и офицерами не прибыло. А как те приехали, весёлые, все в орденах, так мы японцу сразу хвоста накрутили.
    После войны отец окончил школу милиции и его боевой путь продолжился, но теперь он боролся с бандитами. Об этом времени он тоже рассказывал мало, но охотнее:
- Здесь, в тылу, за время войны всякий уголовный элемент голову поднял, безнаказанность почувствовал, ведь мужики на фронте, а эти по лесам прятались, в землянках, дезертиру что терять? Трудно было после войны милиционеру работать, огнестрельного оружия почитай у каждого фронтовика, рюмку выпил и давай палить куда не попадя. Прибежишь на вызов, машин-то не было, свяжешь стрелка, а самому его, дурака, жаль, ведь по этапу пойдет. До кадушки дотащишь, мордой в воду, притопишь слегка, глотнет воды, очухается немного, на колени валится, прости, мол, солдата! Прощал я, сынок, таких дураков. Пригрозишь хорошенько, жене настращаешь, что если опять, прям ко мне, я ему на суде и эту пальбу вспомню. Поклянется, побожится солдатик, и отпускал я фронтовиков, жалел. Лет десять мы у них оружие отбирали, правительство амнистии объявляло, тем, кто сам сдаст, потом уже полегче всем жить стало.
Жил мой отец до восьмидесяти двух лет, болел сильно, астма его мучила, но с того дня, когда вместо красного полотнища над страной подняли триколор, отец на парад в День Победы ходить перестал, и не от того, что душила его эта астма.
- Моя страна – Советский Союз, я ему присягал, и под чужим флагом бойцу Красной армии ходить негоже.
С тех пор будто замкнулся в себе, обиделся. Оденет свой серенький пиджачок с орденами и медалями, выйдет,  около дома прогуляется. Молодежь к нему с гвоздикой, фотографироваться, а он и счастлив. А дома уже бутылочка беленькой и законные сто граммов фронтовых, а потом скупая мужицкая слеза.
- Верните мне мою Родину! Почему вы ворам страну мою отдали?! – спрашивал меня и кричал, - Трусы! Предатели! Верните мне мою Победу!
Катились крупные слезы по глубоким морщинам, он изредка их смахивал потемневшей и костлявой рукой, и скверно ругался.