Толпа с шумом вывалила из клуба после двухчасовой концертной программы. Воздух в помещении был спертый, наполненный  чесночно-луковым и спиртным запахами. Хотелось поскорее высвободиться из плена этой духоты и  глотнуть свежего воздуха. На улице стояла по–летнему тёплая погода, ветерок нагонял прохладу от реки Топкая.

  Весна шестьдесят пятого пришла как-то неожиданно. Зима закончилась в одну ночь. Вечером еще вьюга мела, а утром - отяжелевший снег просел, бревенчатые стены изб потемнели от влаги. За несколько дней природа взяла своё. Земля ожила, подёрнулась свежей сочной зеленью. А воздух... его, кажется, можно было пить!

Потоптавшись на крыльце,  ветераны отошли в сторону и присели на скамейку, отходя от клубной духоты.

На какое-то время установилась безмолвная тишина, впитывающая запахи тёплой долгожданной весны. 

Берёзы, бродили весенним соком,  отяжелели набухшими почками и уже готовы разродиться клейкой зеленью листвы. Всё вокруг радовалось долгожданному теплу, давало надежду на перемены к лучшему и пробуждало жажду жить дальше.

Люди ожидали показа художественного фильма «Вызываем огонь на себя», как обещала потрёпанная ветром афиша. С утра киномеханик Валентин Никифорович Полищук с Василием Яковлевичем Лебедевым уехали в Болотное на грузовой машине за фильмом, но до сих пор ещё не вернулись.

Петр Михайлович Асанов достал кисет с самосадом, скрутил самокрутку и, глубоко затянувшись едким дымом, начал разговор на тему, которая волновала многие годы не только его, а и всех собравшихся фронтовиков:

- Помните, товарищи, попервости, когда возвернулись домой с войны, какое отношение к нам было?! Ведь мы, фронтовики, были самые уважаемые люди на селе. Наше правительство позаботилось о нас. Установило ежемесячные денежные выплаты за боевые награды. Вот я, мужики, за орден Отечественной войны, а их у меня два, по пятнадцать рубликов за кажный получал, Для нас, колхозников, это была очень большая подмога. Но недолго радовались,- два года и всё,- выплаты отменили. Вот тебе, Лексей Иваныч, за орден Красной Звезды скоко платили?

Алексей Иванович Чеботников, кому был адресован вопрос, статный, с благородной осанкой мужчина, лет сорока, но уже с проседью в чёрных густых волосах, грустно  заметил:

- Но дело, Петр Михайлович,-то не в деньгах даже, а в том, что был нанесен удар по нашей чести. Вы, мол, теперь не нужны, отвоевали и всё, гуляйте, бойцы.

- Так, вот скажи, почему правительство так с нами поступило? Мы жа себя не жалели за победу! - озадачил очередным вопросом Петр Михайлович.

Алексей Иванович сказал то, что многие передумали за эти годы, но не осмеливались сказать вслух: время было такое...

- Думаю так, - да и вы со мной согласитесь,- освобождая Европу, воюя в Германии, мы воочию увидели, что побежденные живут ой как лучше нас! Что там, при капитализьме,  жизнь идет здоровее и богаче... Правительство понимало, ну и решило: - насмотрелся наш солдат, вернется в родное село, поглядит на нищету, на детишек голодных, да и не смолчит... Как с такими бороться? Вот и стали губить тех, кто страну спас от фашизма.

   К ним подошел Федор Иванович Павленко, одетый не по погоде: галифе, заправленное в солдатские кирзовые сапоги, гимнастерка, шапка–ушанка, которую он не снимал ни зимой, ни летом с самой войны. Иногда казалось, что он в ней и спит. О его военных заслугах говорили ордена и медали, едва помещавшиеся на кителе. Среди боевых наград, висел и орден Матери, это все заметили, но смолчали.

  Федор Иванович вернулся с фронта контуженный, возможно, это и отразилось на его характере и поведении: добродушный, немного чудаковатый, он ко всем относился с уважением, этим же отвечали ему люди.

 Но Осип Тихонович Прусов, привыкший говорить правду при любых обстоятельствах, не выдержал и, теперь в сердцах, бросил:

- Хвёдор, пошто, попу мать, нацепил орден Матери? Не позорил бы честь солдата!

На что Павленко спокойно, так, ответил:

- Дак, каки были все и надел. Это, видно, моя  баба, как та сорока,- все тащит в хату, что видит и что плохо лежит.

- Вижу по наградам, что с немцами тебе лучше удавалось воевать, чем с бабою. Попу мать, не могишь на место её поставить? Всяк, сверчок должон знать свой шасток!

- Дык, ты пожил бы с моей жёнкой! У нее же и снега зимой не выпросишь! Лацучиха, она и есть Лацучиха!

Во время этого разговора подошел Витька Морской, раздвинул на соседней скамейке ребятню, бросил при этом свою любимую фразу:

- Ну-ка, пехота-мелюзга, подвинься!

Сел, вытянул ноги в широченном клёше и сообщил, как бы, между прочим, новость:

- Отдать концы! Кина не будет! Машина в пути заглохла, и неизвестно когда приедет.

 Еще некоторое время народ постоял у клуба и постепенно стал расходиться по своим делам. Петр Михайлович пригласил фронтовиков из других деревень поговорить у него на завалинке. Изба его стояла на Центральной улице, как раз на перекрестке дорог: Болотное – Сосновка - Кармановка, Тропино, так что машину не пропустят.

- А вот, тебя, Павел Иванович, государство, можно сказать, уничтожило и физически и морально?!

Павел Иванович Малинкин, к кому обратился Петр Михайлович, это был высокий, очень худой мужчина с впалыми щеками, с глубоко запавшими, выцветшими то ли от времени, то ли от боли голубыми глазами. Бледно–серый цвет лица, указывал на его длительную болезнь.

Малинкин попал в плен, к немцам, не по своей вине, а в результате сдачи армии Власовым, в которой он служил. Побывал во многих концлагерях Европы.

- Да, меня трижды водили на расстрел, и трижды минула смерть. Помню, построят заключенных на площади, жандарм считает: «Один, два, три!» - начал Павел Иванович свой рассказ, с большим трудом давалось ему каждое слово. Оперившись на палочку, он остановился, дышал тяжело с каким-то присвистом и тихо продолжил:

- Так вот, жандарм показывал на третьего, тот выходил из шеренги, и тут же его расстреливали у всех на глазах. Наверное, меня спасла молитва. Я её читал, несколько раз в день: «Духа святого, печать крестова! Рука господня, причастный замок».

Выжил, вынес нечеловеческие пытки, холод, голод. Освободили американцы. А обо мне уже позаботилось наше правительство: на целых десять лет без права переписки отправили на Колыму. Вернулся в конце пятьдесят шестого года в родные края. Все считали меня погибшим, только моя жинка Дарья Николаевна верила, что вернусь. Видно, эта вера и давала мне силы выжить.

При воспоминании о жене взгляд Малинкина словно просветлел, а в голосе чувствовались теплые нотки, которые сменились невысказанной тоской с горечью:

 - Ни наград, ни каких льгот не заслужил. Но хуже всего, ведь,- многие сельчане отвернулись от меня, будто я преступник. На работу не брали. Спасибо, что хоть доверили возить из Большеречки и разносить корреспонденцию. Здоровье окончательно утерял. С годами внутри отпустило, я не в обиде на государство, как говорится,- "родину не выбирают, её любят любую", это - как родителей, - на грустной ноте закончил свой рассказ Павел Иванович.

За разговором ветераны не заметили, как дошли до избы Петра Михайловича. Его завалинка по–хозяйски забрана досками: удобна для сидения, а взгляду открывался неповторимый корниловский пейзаж.

Хозяин мог часами говорить на разные темы. Вот и сейчас он, подставив уже и так почерневшее лицо, изрезанное глубокими морщинами, к солнцу, и глядя вдаль начал свой монолог издалека:

- Весна-то ноне какая! Майское солнушко пуще летнего припекат, все зеленеет и радует глаз. Всё живёт! Вона гора «Галькина любовь» покрылась первоцветом, мать и мачехой. А Дурной лог, во как показыват свой грозный норов, так ревёт, аж слышно за версту,  сметает все на своем пути, не дай бог кому туда попасть! Не выберется живым, будь то скотина али человек. И реки ноне высвободились ото льда, будто баба, разродившаяся долгожданным дитём. Да-а-а, вишь, как жизня-то устроена, всё тянется к солнушку, к теплу, всё размножатца!

Асанов удобнее уселся на завалинке, расстегнул фуфайку, под которой прятались многочисленные наградаы. По записям в военном билете и рассказам самого Петра Михайловича можно было изучать военную историю нашей страны.

- Сам-то я призван на действительную службу есчо в гражданскую войну, - продолжил он свой монолог, - мне только стукнуло восемнадцать годиков. Служил в конной кавалерии у самово Рокосовского, - лошадей подковывал.

 Поначалу мобилизовался в колчаковскую армию, а через восемь месяцев перешёл на сторону красных. Участвовал в боевых действиях на китайской восточной железной дороге на озере Хасан, на Халхин–Голе, за что дали два «Егория».

   Петр Михайлович распахнул фуфайку, и все увидели на его гимнастерке боевые награды, среди них - два Георгиевских креста.

- Отвоевал и всю войну с фрицами, без единого ранения, дошел до самого Кенигсберга. В конце апреля сорок пятого при отражении контратаки противника в районе плацдарма за болотным урочищем Рандов – Брух, энто, что в Германии находится, ручной гранатой уничтожил четырех вражеских солдат, за что меня и удостоили медалью за Отвагу.

Пётр Михайлович посмотрел на Михаила Николаевича Мельникова, тот больше молчал, слушал и очень мало говорил.

- Да, вот и пришелся нам случай за двадцать лет после победы над фрицами и встретиться воочию. Очень хочется услыхать из первых уст, что каждому из вас пришлося вынести, чтобы эта победа - была! Скажи, Михаил Николаевич, за какой такой подвиг наградили тебя медалью за Отвагу?

Мельников провел рукой по волнистому чубу тёмно-русых, как бы собираясь с мыслями и медленно, будто печатая каждое слово, тихо поведал:

- Как сейчас помню, случилось это в апреле сорок пятого, командир поставил боевую задачу - захватить контрольного пленного в районе города Мускау. Я подполз к ихнему дзоту, и закидал его гранатами, после чего ворвался в него, где обнаружил шесть трупов солдат противника. Захватил два пулемета с ценными документами и возвратился в часть. Позже несколькими днями в районе города Риза, совместно с отделением разведчиков, один из первых форсировал реку Эльба. Выйдя на окраину города, встретили сильное сопротивление противника. В числе первых ворвался в дом, где засели немцы, и из автомата пристрелил двух, а пятерых взял в плен, доставил их в штаб.

Пётр Михайлович уважительно обратился к Алексею Ивановичу Чеботникову:

- Наслыхан, про твои подвиги, Лексей Иваныч. Мне известно, что ты дошёл до самого логова Гитлера и расписался на рейхстаге, за что и получил орден Красной Звезды! Но это только маленькая толика, то о чём я знаю… Расскажи!

 Алексей Иванович сдержано и спокойно продолжил рассказ о своем боевом пути:

- Меня на фронт призвали осенью сорок третьего, только девятнадцать лет исполнилось. Первое ранение получил в боях за Польшу. Как очутился в госпитале, не помню. Осколок попал в легкое, и я лишь чудом остался жив. До конца жизни буду помнить старого солдата, который в этом бою прикрыл меня грудью, сказал: «Ты молодой еще, сынок! Тебе жить да жить, детей растить».

 Беседу поддержал Корней Ильич Ёлгин, его по состоянию здоровья, да и по возрасту (ему в сорок первом исполнилось пятьдесят пять), не призвали на фронт, работал почтальоном.

- Да, я очень хорошо помню, Алексей Иванович, тот день, когда твоей матушке Марфе Алексеевне доставил письмо. Сначала она обрадовалась, но взяв его в руки, увидела, что не твоей рукой оно писано, побледнела и словно обомлела. Едва слышно, дрожащим голосом попросила меня прочитать его. Письмо было из госпиталя, в нем говорилось, что ты здоров и через месяц снова вернешься в строй.

 Алексею Ивановичу с трудом удавалось скрывать волнение, некоторое время он помолчал, затем продолжил рассказ:

- Да, так и было. После выздоровления послали «взять языка». Шли в разведку с офицерами. Задача офицеров - взять «языка», а мы, солдаты, выполняли отвлекающий манёвр. Кругом колючая проволока, на которой навешаны консервные банки. Сделали подкоп, легли в него,

 и начали ударять по колючей проволоке длинной палкой, принимали огонь на себя. Офицер в это время снимал с себя плащ-палатку, набрасывал на колючую проволоку, и по этим «мосткам» все перебирались на немецкую территорию. И в этот раз взяли «языка». К сожалению, из семи человек, которые ходили за «языком», живыми вернулись только четверо, среди них и я.

Чеботников достал серебряный портсигар, раскрыл его, достал папиросы «Беломор», предложил Петру Михайловичу, тот отказался, сославшись на то, что у него свой самосад.

- Вообще-то я бросил курить, это так, по-привычке.

У Алексея Ивановича дрогнули уголки губ, на глаза навернулись слезы, он достал носовой платок и вытер их, застрявших в морщинках, затем приглушенным, дрожащим голосом продолжил:

- Сколько было крови. Вода в реке была красной. Спокойная Висла превратилась в  поток. Сколько пошло на дно наших солдат и боевой техники! У всех одно желание - добраться до суши, хотя догадывались, что ожидает нас на том берегу.

Папиросу Алексей Иванович так и не закурил, во время разговора он вертел её в руке, и она сломалась.

- И вот, наконец, берег. Гитлеровцы сопротивлялись отчаянно, а нашим войскам нужно уничтожить траншеи. Завязалась рукопашная, в ход пошли приклады, ножи, кулаки. Немцы избегали рукопашного боя, но уже ничего нельзя было изменить, наши войска пошли в наступление.

И снова Петр Михайлович полюбопытствовал:

- Гляжу, у тебя, Лексей Иванович, и орден Отечественной войны первой степени имеется, а енто за какой подвиг-то?

 – Случилось это при прорыве сильно укрепленной обороны противника на западном берегу реки Одер в районе Лебус. Под сильным артиллерийным огнем подвозил мины на огневые позиции батарей. Когда при очередной подвозке мин, пулеметным огнем  была ранена лошадь, то я на себе, под обстрелом, перенес сто двадцать мин от повозки, чем обеспечил беспрерывное ведения огня по противнику.

 Из избы вышла жена Петра Михайловича, Ольга Дмитриевна, это была дородная женщина, с гладко зачесанными русыми волосами. Она болела сахарным диабетом, и болезнь отложила отпечаток на её лице и фигуре.

- Угощайтеся кваском, на березовом соке сделан, холодненький, только что из погребка достала.

 Петр Михайлович взял из рук жены крынку и разлил квас по железным кружкам:

- Выпьем, мужики, за нашу Победу, - пусть мало будет слез у наших матерей и жен.

Пётр Дмитриевич Мальков взял кружку левой рукой, это заметил Асанов, и тут же спросил:

- Тёзка, ты – левша, что ли?

 Пётр Дмитриевич скуп был на разговоры, да и на юмор. Он с серьёзным видом ответил:

- Это война сделала меня левшой, это она оставила на всю жизнь зарубку, на память. В сорок первом году мне было всего пятнадцать лет. Я работал на лошадях в колхозе имени Кирова, в Тропино. Отца, Дмитрия Денисовича, забрали на фронт в первые дни войны. В сентябре сорок третьего пришло извещение о его гибели на Курской Дуге.

Меня сразу мобилизовали на фронт. Несколько месяцев проходил военную подготовку в Бердске, на пулеметчика. А потом - фронт. Стали подъезжать к станции Дарвинца, немцы начали бомбить. После бомбежки, пришлось самим прокладывать рельсы. Сколько было трупов и крови... По приезду в Киев, нас отправили на фронт.

Как сейчас, помню, выгрузили нас на ржаном поле. Рожь той осенью была такой высокой, что не видать даже человека верхом на коне.  Помылись в бане, переоделись и нас расформировали по полкам. Я попал в артиллерийский полк, вместе со мной в одном полку был С. Н. Кофтун из Корнилово.

   Петр Дмитриевич Мальков замолчал. Все с минуту наблюдали за суетой скворцов, которые носились туда и обратно в свои скворечники, не боясь людей.

- Да, вот ради этого мы, мужики, и живем, и ради этого воевали, умирали на этой проклятой войне, - заметил Пётр Михайлович.

-Первое наступление было под городом Ковель, правда, долго стояли в обороне, - продолжил Мальков. - Уже шло освобождение нашей территории. От нас требовалась быстрота. И чем быстрее мы наступали, тем больше спасали мирных жителей. Помню эти изнурительные марш–броски. На привале разрешали разуть только одну ногу, чтобы отдохнула, а другую - на следующем.

Солнце пекло по–летнему, Пётр Дмитриевич снял свой коричневый плащ, фуражку, его примеру последовали и другие фронтовики.

- Мы зачастую были голодные, кухня за нами не поспевала. Все-таки дали нам отдых. Успели только помыться, постирать белье, которое с себя сняли и слышим: «Стройся!» Отвели нас уже на другое место. Ночью заняли оборону, а утром без предварительной разведки послали в наступление, в бой. Немец подпустил нас поближе, и из пулемета срезал всех. Мне в плечо попало сразу три разрывные пули, с повреждением кости.

Мальков закатал рукав гимнастерки, обнажил руку выше локтя, и все увидели неправильно сросшуюся, вывернутую руку, с огромным лиловым рубцом.

- Я закричал от боли и упал без сознания. К счастью на меня наткнулся санитар. Он перетянул жгутом руку выше ранения, наложил шины и перевязал её. Во время доставки меня до перевязочного пункта, попали под обстрел, - вторично ранило в плечо, но пуля не задела кость, прошла навылет. День Победы я встретил в госпитале. Рука долго заживала, девять месяцев, вот с тех пор, практически, ею не владею - закончил свой рассказ солдат.

К завалинке быстрым, семенящим шагом подходил Филипп Тимофеевич Арсёнкин. Вид у него был растерянный, он размахивал руками и всё причитал:

- Дык как же это я? Ведь кажонный сантиметр этой завалинки поправлял! Случай этот, раз на тыщу пришёлся, а то и на мильён. Как же так мог опростоволоситься. За это время не смог додуматься, вот какой внук – консператор! Я ж его сам старый дуралей, натолкнул на енто.

Ветераны, не могли понять, о чем идет речь, да и привыкли, что Филипп Тимофеевич любил приврать. Не зря получил прозвище «Филька – соври».

Тогда они обратились к Корнею Ильичу, он всё знал и про всех. От него услышали историю пропажи чекушки, которая случилась восемь месяцев назад, ещё осенью. Оказывается, внук Виктор, закопал бутылку на завалинке, для исполнения желания.

 Грянул смех. Пётр Михайлович повалился на завалинку, остальные тоже не сдерживались, хохотали от души, до слез, время от времени похлопывая себя по коленкам, приговаривая: «Вот даёт малец!».

Филипп Тимофеевич сначала хмурился, хмурился, но постепенно взгляд его потеплел, разгладились морщины на лбу, в глазах запрыгали чёртики. И как бы нехотя, осторожно, улыбнулся, а потом - давай смеяться в голос, вместе со всеми, не сдерживаясь:

- Вот, внучек, вот удружил, не зря имя Вихтор означат - победа!

Смех будто выплеснул все обиды, боль от тяжких раздумий, переживаний, накопившихся за долгие годы, излечил души ветеранов, и стало как то светло, чисто на душе у всех.

 Филипп Тимофеевич достал из "тормозка" чекушку «Русской», соленые огурчики да груздочки, разлил по кружкам содержимое бутылки и с видом победителя произнёс:

- Выпьем, мужики, за Вихтора, за нашу Победу! За тех кто, полёг в сырой земле, на чужбине, кого нет с нами. И - за нас!

На какое-то время установилась немая тишина, казалось, всё замолчало, всё замерло! Не слышно было щебета птиц, рёва Дурного лога, словно всё вокруг поминало минутой молчания: двух сыновей Шакиных, Петра Домрачева, погибших в первые дни войны, Ивана Колотилкина, пропавшего без вести, и всех сто сорок восемь человек, ушедших в вечность, в никуда с территории Корниловского сельского совета.

 Нарушил молчание Павел Иванович Саковский, прошедший через ужасы концлагерей, но сохранивший удивительное человеколюбие, он тихим голосом произнес:

- Прошло уже два десятка лет со дня Победы! Всё старое ушло, всё война списала. За всё они, наши мужики, кровью заплатили, которые не вернулись, погибли, а кто и в плену хлебнул горя. Нам сейчас жить и не жаловаться, не грешить на судьбу. Страшную войну пережили. Что ещё для счастья надо... Жить и радоваться каждому дню, даденному нам Победой, судьбой, Богом!..