Корова у нас была. Так на нее тоже была своя норма: сдать государству 300 литров молока, а с учетом жирности и все 400 с гаком, кроме того, в обязательном порядке нужно было на собственной корове забороновать 2–3 гектара пахоты!

Работали мы на заготовке пихтовой лапки. Мальчишки залезали на пихту и рубили сучья, а мы, девчонки, крошили сучья, чтобы потом заложить в огромный чан, который закрывали крышкой, и разжигали огонь. Масло вытекало из отверстия в чане. Примитивно, конечно, все было, но сколько по стране нашей, в глубоком тылу, стояло таких чанов, которые своей жидкостью спасали жизнь солдатам. Я как вспомню то время, так слезы тихо капают. Вши нас заедали, танцевали на нас и краковяк и кадрили – так много их было. Она, тварь, привязывается к бедности и голодному человеку – это уж точно, жизнью проверено. После войны зажили лучше и вошь-поганка исчезла. В баню надо было отпрашиваться, иной раз и убегали, чтобы помыться в село, которое было в двадцати километрах. Ходила я, как и мои подруги, летом, весной, осенью в лаптях, а зимой – в опорках. А лапти плел нам один старичок, пусть земля пухом ему будет. Многих он нас, бедолаг военного времени, выручил, царствие ему небесное.

Наш промхоз «Тайга» подчинялся Тогучинскому районному промышленному комбинату. Когда наступала уборочная, работали на вязке снопов: норма была 600 снопов. Убивались, в буквальном смысле слова, а машинист лобогрейки кричит: «Быстрее, быстрее, девчонки, фронту нужен хлеб!». Мы и без того понимали, что на фронте хлеб бойцам нужен. Если норму на снопах сделаешь, то полкило хлеба получишь. Если же норму перекроешь, то сажают за стол на кульстане, а стол покрывают красным материалом – это уж обязательно было, обязательный ритуал, и по кусочку мяса дадут, и граммов по полста меда. А бегаешь за лобогрейкой босиком, кровище хлещет. Ой, не приведи Господь, такое даже самому злейшему врагу не пожелаешь. На пахоте норма лошадям была в гектар. Лошади слабые, часто останавливались, а, чтобы норму сделать, надо пройти километров 25 за плугом-то. Скот пасла босиком. А речка у нас там таежная, Тарьсма называется, а на горе Лысой змей видимо-невидимо, но Бог миловал – ни одна гадюка не укусила, как-то виновато уползали от меня, когда я говорила им: «Я вам зла не принесу, пошли отсюда». А однажды пришла корова наша с разбарабаненным выменем и десять дней давала молоко с кровью, змея укусила. Ну, думаем, остались без коровы, пропадем без нее. Нет, слава Всевышнему, наладилась наша буренка, молоко восстановилось.

Если бы вы могли представить, какое горе для всех нас была укушенная змеей корова. Проще было бы, если змея укусила кого-нибудь из нас – вот что для каждой семьи значила корова. Она давала молоко, давала теленка, а 40 килограммов надо обязательно сдать государству, не сдашь – теленка заберет налоговый инспектор, не посмотрит, сколько у тебя детей и когда ты сможешь налог заплатить. Жестокое время было, не приведи господи никому.

А займы? Моя мать один год была устроена в школу техничкой. Та весь год она не получала ни копейки, так как скопилось по займам недоимка в две тысячи рублей. Ни копейки в течение года! Вот ведь как память устроена: одного теленочка до сих пор помню – кликали его Жучком. Резвый такой был, рос быстро, он нас в тот военный год здорово выручил, Жучок наш, наш бычок. Хватило нам его и сдать государству налог, кое-какую обувку прикупить в Новосибирске.

Но вот война закончилась. Полное разорение, ходили кто в чем: мужик мог идти в женском пальтишке, и не считалось это зазорным. Рваная фуфайка, опорки на ногах, латаные-перелатаные штаны у мужиков – вот главный наряд послевоенного времени. Туго стало совсем нам в промколхозе «Тайга». Только грибы да ягоды, которых было в изобилии, и спасали. И надумали мы переехать в село Завьялово, где жили много лучше. По крайней мере не голодали. И вот в 1947 году погрузились мы на телегу и приехали в это село. Место завидное, пошли работать в колхоз. И получили в сорок восьмом году сразу – всей семьей – с тонну зерна. Привезли мы мешков 16–17 во двор, навалили кучу, сели на мешки и заревели. Ведь никогда мы столько хлеба не имели, никогда! Потом мы все это добро помололи на одной из двух мельниц, что были на реке в селе Завьялово, и жизнь нам была уже не страшна. Что такое сахар мы знали чисто теоретически, как бы теперь сказали ученые мальчишки. Только ягоды сушили и ели их.

Потом судьба – говорят, что ее сам человек строит, но мне кажется, что не всегда так-то бывает – забросила меня в шахту, на многометровую глубину, где я отбрасывала уголек, добытый на решетки. В робе, которая делается колом, со стен течет, ну ад сущий. В чунях, а нога обмотана тряпками, и чуни перевязаны проволочкой. А заработок 500–700 рублей, но это теми, еще старыми.

Вот еще упустила момент: один из забоев на Завьяловской шахте был очень мокрым. Там брезентовая роба намокала как-то уж очень быстро. Со слезами всегда туда отправлялась я. Спасибо начальнику участка, что справедливость установил: сегодня я иду, а завтра – другой. 

Кажаев Вячеслав Николаевич, методист, руководитель краеведческого музея Тогучинского ЦРТ